Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:
РАЗМЫШЛЕНИЯ В НОЧИ
Молитве — созерцать, а знанью — быть упорным, Искать. В монастыре святой Минервы черном Был суд. И от кого ж отрекся Галилей? От бога! Видит бог томление людей. Пусть глубочайший мрак распространен над нами Миры спасаются обменными огнями; Хоть небо столь темно, что счета безднам нет, Но шлет звезда звезде сквозь эти бездны свет. Немирна и лазурь — бывают там заботы И бедствия свои. Порою звездочеты На тверди золотой усматривают вдруг Смерть солнц. Падучих звезд вещает нам испуг, Что где-то в страшной тьме зенита, нам чужого, Заря последняя рассеяться готова. Все знает лишь господь, вполне определив Неведомый прилив, а также и отлив. Мир только облако, и ветры, что колышут Такое облако, своим порядком дышат. Ученый спросит: «Как?», мыслитель: «Почему?» Во тьму ушел ответ, непостижим уму. Тьма — нисхождение чудес. Мы увидали Лишь неизвестное. Но это навсегда ли? О правосудии взывает эта мгла. Нет бури, что б смести с небес ее могла. И вот поэтому, о пастыри людские, Должны предпринимать мы действия такие, Чтоб человек был добр и в смутные часы, Когда в руках творца колеблются весы.
ВХОДЯ В ИЕРУСАЛИМ
Да слышат Рим и Мир! Народ, войны не надо! Междоусобья — прочь! Казнимому — пощада! Под небом голубым Свободу обретем, Пред Смертью — Равенство, и Братство — пред Отцом! Любите! Сильные, слабейших поддержите. Вредящих вразумим. Калечащих лечите. Мир и прощение! И снисхожденье к злым. Ведь вправе добрые прийти по-братски к ним. Что пользы в чистоте, коль чистый позабудет Про заповедь любви? Не солнцем солнце будет, Коль тиграм и волкам в сиянье даст отказ. Разоружение великое сейчас Я вам показываю в небе. Наблюдайте Звезду, зарю, лазурь, закон и мир. О, дайте Раскаянью расцвесть! Уймитесь, палачи. Задумайся, судья. Ты, Каин, жизнь влачи. У тех, кто без Вчера, хоть Завтра не отымем — Пусть право каяться останется за ними. Чем кротче наши сны, тем выше духа взлет. Так сейте! Богачи — богаче от щедрот. Нужда — не ненависть. Вы, бедные, любите И во спасение любовь употребите. Как траур ни глубок, надежда быть должна, И тьма как ни черна, а все ж небес полна. О, ненависти вихрь! Темны его порывы. Любить, любить, любить по-братски все должны вы. И вот, лицом к лицу с безумцами побыв, Уменьшив зло земли, купели дно омыв, Священник средь владык и средь народов нищий, Я, возлюбивший скорбь и бедные жилища, Задумчивый старик, бредя в кромешной мгле, Пришел к тому, что даст увидеть на земле Всю меру господа, который — в человеке: Вам оставляя Рим, беру себе навеки Я Иерусалим. Достойней не найти Мне места, чтоб к творцу молитву вознести. Там, в Капитолии, лишь призрак, а душою Здесь, на Голгофе, я. Здесь стал я сам собою. Здесь ангел и святой считают, что я прав, Покинув цезаря, Христа взамен избрав. Из мглы, где трон погряз, к кончине, как к вершине, Помогут мне взлететь орел с голубкой ныне. Я сердца твоего величье, Иисус, Познал — и вот слугой гробницы становлюсь. Я саван полюбил и пурпур ненавижу, Но в жизни я живу, а вы, князья, как вижу, На черных костяках престолы возвели. Прах — всемогущество земное, короли! К надежде человек рукою потянулся, Другой рукою к злу он тянется. Споткнулся, Вновь подымается, торопится, бежит… И понимаю я, что быть мне надлежит Поддержкой для людей; они изнемогают. Я буду светочем для всех, кто пролагает Для человечества пути вперед. Всех вас Зову идти вперед. Мрак умер. И сейчас Тепло грядущего мы чуем. Легче стало! Друг друга мы нашли. Искали мы немало. Сквозь жуткий сумрак душ пришел я к вам, друзья. Я вам сказал: «Я день. Для вас рождаюсь я». Итак, я к вам иду, и вы ко мне стремитесь. Мирского подвига сподвижники, трудитесь. Пусть вечно молоты по наковальне бьют. Будь чист, и праведен, и кроток, добрый люд! Все заняты святой, великою работой. Священник — молится. И полон он заботой Любовь в мольбе излить, чтоб в вас вошла бы вновь Она. Любите же! Вас озарит любовь. Мир оскорбляет тот, кто солнцу тьмой ответил. Бог создал истину, и долг, и добродетель, Чтоб темное нутро людское озарить. Когда лазурь чиста, не следует скорбить. Так пусть под полною незримых взоров бездной, Отнюдь не менее, чем небо ночью звездной, Сияет целый сонм ликующих сердец! Любите. Мир вам всем!
Люди
И мы тебя, отец, Благословляем.
Бог
Сын, прими благословенье!

СЦЕНА ВТОРАЯ

ПРОБУЖДЕНИЕ

Ватикан. Папская спальня. Утро.
Папа

(просыпаясь)

Ужасное меня томило сновиденье!

из книги

«ЧЕТЫРЕ ВЕТРА ДУХА»

1881

"Сатира нынче — песнь, с которой крик сплетен, "

Сатира нынче — песнь, с которой крик сплетен, Железные уста, откуда рвется стон Она совсем не та, какой была когда-то, В те дни, как, щуплые и робкие ребята, В Сорбонну строгую ходили мы, и в срок Нам, плохо слушавшим, толкуя свой урок, Как будто нить сучил, тянущуюся тонко, Невзрачный Андрие с обличьем лягушонка, Макбета, Гамлета покусывая зло Зубами, взятыми у мэтра Буало. В наш век тревожный жизнь — все путаней, труднее, И правда голая зовет, во тьме коснея, На помощь ум — с тех пор как с ложью роковой Она вмурована в колодец узкий свой К нам в душу, после дней Жан-Жака и Дантона, Тьму возвращает рок — упорно, непреклонно, Долг с Правом сражены, свой слабый луч с высот Дракону черному трусливо солнце шлет, Старинный компас — честь швыряют люди в море; Льстит победителю поверженный в позоре, Удача — вот словцо, что движет мир собой; Удача — падишах, его визирь — разбой, Вновь опьянение бесчестьем воротилось И чокаться спешит с тиранами, за милость Их вознося, и вновь пьет чашу мук до дна Народ истерзанный. Вот почему гневна Сатира. Сонм царей, чье гордое величье Пел Буало, родит в ней только злоязычье; Им ставит всем на лбы позорную печать. Помост, что исподволь потребно разобрать, Законы гнусные, что, букву соблюдая, Стоят на страже плах, — зловещих гарпий стая, — И что лишить когтей нам должно, укротя: Невежеством в кулак зажатое дитя, Что, птица вольная, крылами плещет слабо, И часовые те, что нам сменить пора бы, — Зло, заблуждения, чудовищ римских строй, Хранящий вход в тюрьму, где разум спит людской; Война, чьи коршуны — с чумой в союзе вечном, Затычки, что должно из ртов людских извлечь нам, Чтоб слово дать скорбям; рожденье новых дней — Таков прямой предмет сатиры; долг, что в ней Гнев с горечью крутой сплавляет в гром железный И делает ее для общества полезной. Чтоб утвердить закон добра и правоты, Достаточно того, чтоб ясные черты Явь обнаружила и в горизонт широкий Изгнала жуть ночей. Величье, грязь, пороки — Все перемешано, покуда длится ночь, И фальшь от прямоты нам отличить невмочь В безмерной темени, двусмысленной и злобной. И что такое луч во тьме? Он — камень пробный. Свет испытует все, чем мир издревле жив, И, справедливости вершину озарив, Сияет истина у заревых преддверий. Итак, свет Истины, Ума и, в большей мере, Во гневе Доброта и Жалости тепло, И злость прощенная, но попранное зло — Вот все, что делает дней нынешних сатиру, Как в Риме в старину, необходимой миру. Но не профессия, не каста ей нужна, А человек. Казнит не вздорное она, А только подлое, чья сила не иссякла. Для малых подвигов — и малые Гераклы; И сделал Депрео насмешливый — что мог. К былому карлику ей больше нет дорог. Когда воруют власть пройдохи, попирая Права народные, — от края и до края Она летит сквозь мрак и грохот катастроф, Бледна и велика, средь урагана строф. Она кричит: «Ату!» своей ужасной своре, И, гончих псов своих крылатых раззадоря, Она всех деспотов им растерзать велит. Отчаянье царям ее внушает вид. Она — как приговор для венценосных бестий; Как птица по весне, она по зову чести Является, и с ней друзья во дни разрух — Иосафата страж и Эльсинора дух. Она мерещится безумьем одержимой — Так полнит небо вопль ее невыразимый. Чтоб рваться ввысь ему и ширить свой полет, К себе приворожить ей нужно весь народ, Огромный, яростный, не знающий пощады. Она Колумбу вслед со скал бросала взгляды. К тебе ее любовь, Барбес! И свой виват Вам шлет она, Фультон, Браун, Гарибальди, Уатт, Сократ, Христос, Вольтер! Из ямы позабытой, Где погребен мертвец, делами знаменитый, Она выводит сень лаврового шатра И побежденному, как добрая сестра, Спешит перевязать запекшиеся раны. Всех проклятых семья душе ее желанна, И всех отверженных она целует в лоб, Хоть пошлый приговор выносит ей холоп; О да, ведь смертный грех в глазах злодейской власти — Не ликовать, когда собратьев рвут на части, Тянуться к пленникам, касаться их плеча; Кто жертву пожалел — унизил палача! Она печальна? Нет, в ней гнев сильней печали. На праздник буйный к тем, что восторжествовали И низостью своей довольны, там и сям Возносят без стыда осанну небесам, Поют и пляшут, рвут добычу плотоядно, — Приходит и она. Туда, где мглою чадной Клубятся пиршества, туда, в хаос и жар, В которых смешаны Книд, Пафос и Кламар, Неумолимая, за кровь и за обиды Она приносит смех зловещий Эвмениды. Но мощь безмерную дает ей жизнь одна. Стремится ночь стереть и смерть изгнать она, Хотя б любимца толп пришлось толкнуть ей грубо. Она — нежна в любви и в гневе — острозуба. Как! Отречение — покойный пуховик? Не просыпается людская совесть вмиг, И пламень чести вял — он прячется бессильно Под грудами золы, как под землей могильной. Возмездья божество, чьих песен грозный пыл Не раз в безумный страх тиранов приводил, Ожесточенная, язвительная муза, Богиня — красотой, свирепостью — Медуза, — Она, взрастившая все то, что Дант нашел, И все, что Иову открылось в бездне зол, — Такая ж и когда побольше в ней порыва Будить сердца, чем зло наказывать ретиво. Народ, немеющий средь мертвенного сна, Тебе свой горький ямб от сердца шлет она! Дрожит строфа, полна трагического рвенья, Краснея, силится из мрачного забвенья Извлечь, упорная, хоть искорку в ответ, И — вспыхивает стих, преображенный в свет. Так в сумраке лицом краснеют, раздувая Поленья, чтоб зажглась в них ярость огневая.

26 апреля 1870

ОПОРА ИМПЕРИЙ

Раз существует мир, то с ним считаться надо. Давайте ж говорить о людях без досады. Вот это — наших дней мещанский идеал. Когда-то мыло он и сало продавал, Теперь же у него сады, луга, дубравы. К народу он жесток. Дворянство он по праву Не любит, будучи привратника сынком И род Монморанси считая пустяком. Строг, добродетелен, он член незаменимый (С коврами под ногой, когда приходят зимы) Великой партии порядка. Кто умен И кто влюбляется, тех ненавидит он. Немного филантроп и ростовщик немного, «Свобода, — он кричит, — права людей, дорога Прогресса светлая? Не надо мне их, вон!» Да, здрав, и прост, и груб, как Санчо-Панса, он, Сервантес же пускай кончины ждет в больнице. Он любит Буало, не прочь обнять девицу, Развлечься с горничной и, смяв передник ей, Кричать: «Безнравственны романы наших дней!» Он мессу слушает всегда по воскресеньям. В сафьяне дорогом и с золотым тисненьем Подмышкой у него Голгофа и Христос. «Не то чтоб этому я верил бы всерьез, — Твердит он, — но затем вхожу я в храма двери, Чтоб сброд уверовал, увидев, что я верю; Чтоб одурманен был голодный и глупец. Какой-то боженька ведь нужен наконец». Дорогу! Входит он. На месте самом видном Церковный староста с животиком солидным; Сидит он, гордый тем, что все уладить смог; Народ на поводке и под опекой бог.

НАПИСАНО НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ КНИГИ

ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА

Зловещий храм, сооруженный В защиту беззаконных прав! По этой плоскости наклонной Алтарь скатился, бойней став. Строитель жуткого собора, Лелея умысел двойной, Поставил рядом два притвора: Для света и для мглы ночной. Но этот свет солжет и минет; Его мерцанье — та же мгла, И над Парижем Рим раскинет Нетопыриные крыла. Философ, полный жаждой мести, Своим логическим умом Измыслил некий Реймс, где вместе Сидят два зверя за столом. Хотя обличья их несхожи: Один — блестящ, другой — урод, Но каждый плоть народа гложет И кровь народа алчно пьет, Два иерарха, два придела: В одном венчает королей Бональд; в другом де Местр умело Канонизует палачей. Для тирании нет границы — Ее поддерживает страх. На тронах стынет багряница, Стекающая с черных плах. Один царит, другой пытает. Давно я знал, что будет так. Ведь шпага с топором вступает От века в незаконный брак.

ПУСКАЙ КЛЕВЕЩУТ

Как, чернью оскорблен, уж ты глядишь уныло! Не знаешь, видно, ты простой улыбки силу! Когда освистан ты, оплеван, уязвлен Глупцами темными, поправшими закон, Сто раз менявшими занятья, роли, веру, Ты клеветой шутов расстроен свыше меры, Ты омрачаешься, теснится грудь твоя От ядовитых слов продажного хамья. А я, смотри, один посереди арены Смеюсь, обрызганный слюны их злобной пеной. Иду. И крут мой путь. Но вера глубока, Что нынче в этом честь и слава — на века.

КОНЧЕННОМУ ЧЕЛОВЕКУ

О, ты, конечно, знал, что с гордой высоты Падешь, но как падешь, о том не ведал ты! Ты утешал себя предположеньем ложным, Что вниз тебя столкнут движеньем осторожным, Что тихо, в сумерках, сместит тебя народ, Что гром не на тебя, а рядом упадет, Что все произойдет тихонько, под секретом, И будет послан друг сказать тебе об этом, — Так вазу ценную на землю ставим мы. И ты заранее, в стране, где нет зимы, Воздвиг себе дворец, подобный виллам Рима, И ложе мягкое, чтоб падать невредимо. Но в полдень на тебя упал небесный гром, Блеснула молния на небе голубом, При людях, в ясный день, стрела слетела свыше, Ошеломив тебя, как рухнувшая крыша. А те, пред чьим лицом ты был повергнут в прах, Объяты ужасом, застыли на местах; И, распростертое твое увидев тело, Шептали мудрецы: «О, как же ослабела, Как измельчала власть, когда ничтожный крот, Рожденный в прахе жить, упал с таких высот».