Праздничной волной.

И услышать можно даже,

Как, рождая страх,

С тихим звоном рвется пряжа

В греческих руках.

И звенят, не затихая,

Зыбкие поля.

Шепот, легкое дыханье,

Воздух и земля,—

И уже почти бесстрастно,

В пустоту скользя —

Небеса, глаза пространства,

Карие глаза.

1974

* * *

Если можно за миг до смерти

Задержать остыванье рук,

Я припомню смешной испуг

От письма в голубом конверте:

Чтобы тотчас над головой

Теплый вечер расцвел яснее

В неподвижном японском небе

Светлой дымчатой синевой.

Чтобы снова все стало просто,

Чтобы почерк осилив твой,

Я глядел на высокий остров

Над просвеченною водой.

И глаза мои были зорки

В подступающей темноте,

И чернел он верхушкой сопки,

Розовея к морской черте.

И к востоку зеленовато

Было небо в вечерний час,

И несуетный свет заката

Равнодушно тревожил нас.

Я держусь в этой жизни ради

Притягательной желтизны

Затонувшей тогда луны

В тихом устье прозрачной пади.

Чтобы прежде, чем догореть,

Дань отдав расставленным точкам,

Только в душу твою смотреть,

Только черным вязаным строчкам

Поклониться и умереть.

1974

МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

1

Петухи закричали — но солнцу уже не взойти.

На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.

Беспокойная полночь стоит на восточном пути,

И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.

Государство назавтра отметит успех мятежа

Против властной умелости зрячего хрупкого тела,

Чтоб на сопках тонула в зеленом тумане душа,

Напоследок таежной дубовой листвой шелестела.

По могилам казненных попрятан бессмертья зарок.

Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.

Я пройду по следам истерично зачеркнутых строк,

Чтоб добраться до чистой, еще не написанной строчки.

Над Уссури и Твидом — закон повсеместно таков —

Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.

Петухи закричали вослед перемычке веков,

Зреет новая песня, и все-таки утра — не будет.

А на верфях шипела отрыжка японской волны,

Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,

И скользили по рейду суда на защиту страны,

Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.

2

Столь я долго всуе повторял

Имена сроднившихся судьбою,

Что чужое слово потерял,

Прошлое утратил за собою,

Заплутался по пути назад —

И рассудок бестолочью занят.

Звезды в рукомойнике дрожат,

В океанской ряби исчезают.

Полон я надеждою земной,

Смертная во мне бушует сила.

Что ты, море, сделало со мной,

Для какой свободы поманило?

Я от моря звездного оглох,

И — куда как страшно нам с тобою...

Но бредут трухлявою тайгою

Макферсон, Овидий, Архилох.

Им идти уже недалеко

Зачерпнуть Аскольдовой подковой.

Канувшему в грунт материковый —

Моря на игольное ушко.

3

Идти вперед, пути не выбирая.

Опасный прах отыщется потом.

А на поверку все дороги края

Тысячеверстным тянутся крестом.

Грузовики вздымают грязь ночную,

И глиняные мокрые пласты

Из-под колес, обочины минуя,

Летят на придорожные кусты.

Сама природа, в действии высоком

Бегущая предвзятости любой,

Тебе воздвигла памятники сопок

И распростерла небо над тобой.

Но где-то вправду есть тот самый камень,

Сухой травы рассыпавшийся клок,

Прорыв небес с чужими облаками