Весин не узнал его сразу. И не сразу не узнал. Записи просматривали медленно, очень медленно, потом пролистывали покадрово… Нашли. Аристократичный, импозантный красавец-блондин с живыми, огненными глазами и открытой улыбкой был до изумления обаятелен, располагал к себе каждым жестом, а если уж он говорил о чем-то, невозможно было не прислушиваться к нему со всем вниманием. Генерал и так прислушивался — понять пытался, за кого же Зверь выдавал себя. Честно говоря, не понял. Но сомнений в том, что этот человек имел полное право находиться рядом с президентом, у Весина не возникло. А ведь Николай Степанович знал прекрасно, что уж кому-кому, а профессиональному убийце совсем не место в ближайшем окружении главы государства. И не только потому, что там и без него убийц хватает.

Какова наглость!

Полностью оправданная. Зверь мог себе позволить выделываться как угодно и где угодно. Весин сравнивал два портрета: рисованный и отснятый — сходство было несомненным. Одно лицо. И два разных человека. Если брать отдельные детали — сходство несомненное. Стоит взглянуть не на детали, а на портреты — ничего общего.

Что за чертовщина?

Как сказал бы покойный магистр: «именно что чертовщина».

Итак, чтобы поймать Зверя, нужно стать Зверем.

Аналитики сходили с ума. Не могли понять, кого же они ищут. Личные аналитики Николая Степановича, его люди, верные и надежные, как собственные руки. Они знали о Звере. Увы, Весин не мог позволить себе роскоши искать экзекутора в одиночку. Это магистру все преподнесли на блюдечке. Что бы там ни рассказывал Игорь Юрьевич о сложностях в воспитании Зверя, у него было главное — сам Зверь. Воспитать — ерунда. Николай Степанович готов был воспитывать кого угодно, только дайте. Дайте, к чему силы приложить.

Никто ведь не даст. Те, кто знает о Звере, — найти его не могут. А те, кто не знает, но, возможно, общается с ним сейчас, — им знать и не положено.

Стать психопатом без патологий, обаятельным убийцей, стать художником, техником, актером, музыкантом, режиссером, психологом, хирургом, дрессировщиком, палачом.

Пилотом.

Картины заполонили кабинет: стояли на полу, висели на стенах, были расставлены на диване и креслах. На всех полотнах было небо. Весин начал с самых понятных работ, с тех, о которых с первого взгляда можно сказать — это небо. Таким увидит его любой человек, кто не поленится просто поднять глаза и взглянуть, что же там, наверху. Сырые, беременные дождями тучи; острая до боли в глазах, бездонная синева; заспанные взгляды звезд сквозь кисею вечерних сумерек; небо над городом, небо над морем, небо в горах, в лесу, в степи. Небо севера и небо юга. Небо, небо, небо…

Потом Николай Степанович разглядел небо изнутри.

— Это бред какой-то, — покачал головой один из психологов, когда Весин показал ему картины, — причем, знаете, бред даже не шизофренический. Хотя впечатляет. Очень. Я не специалист, но… Впрочем, вас ведь интересует мое профессиональное мнение, так я повторю: тот, кто писал это, наверняка болен.

Поначалу генерал готов был согласиться.

Одно из полотен не давало покоя. Непонятное, дикое, оно с первого взгляда даже ассоциаций четких не вызывало, где уж там разобраться, что хотел написать художник. Черное. Сизое. Синее. Белое. Еще какие-то цвета, точнее, оттенки — Весин и названий им не знал. Они были звонкими, ясными, прозрачными, ледяными. Сердце, стоит взглянуть один раз, екает и обрывается в пустоту. Дух захватывает. А отчего — непонятно.

Будь у Зверя хоть малейшая склонность к абстракционизму, генерал не задумываясь отнес бы картину в этот разряд. Но ведь не было. Экзекутор писал то, что видел своими глазами. За исключением убитой девочки, которая взрослела и менялась лишь в его воображении.

А полотно — мгновенный яростный просверк слепящего света. Небо, хохочущее в лицо раскатами грома. Гроза.

… Он летает в грозовом фронте. Так-то вот…

—Так-то вот, — повторил генерал-майор, не поняв еще, что начинает видеть и понимать так, как никогда раньше не умел и даже не думал, что такое возможно.

Он всего лишь хотел стать Зверем. Чтобы знать, где и как искать его. Найти убийцу — это ведь так естественно для главного полицейского страны.

Неловкости в отношениях, вполне объяснимой после неожиданного откровения, не возникло. Что было, впрочем, понятно. Откуда бы ей взяться, неловкости, когда человеку, с которым был откровенен, раз по сто на дню жизнь доверяешь?

Кое-что, правда, изменилось. Дитрих отметил, что Зверь начал называть его Готом, вместо безличного «майор», которым обходился с самого начала.

Подумалось с легкой насмешкой, что его наконец-то признали за человека, перестали считать машиной для принятия решений. Прогресс налицо. Знать бы еще, с чего вдруг такая милость?

После первой сброшенной бомбы, которая — ох не рассчитали с зарядом — выгрызла в одном из островов не предусмотренную природой лагуну, вылетели аж четыре бластофита. Причем вылетели, мерзавцы, все разом. Надо полагать, встретились в условленном месте. У самих бластофитов на такое в жизни мозгов не хватило бы, если у них вообще были мозги, но, принимая во внимание теорию Зверя относительно разумности всей планеты, чего-то подобного можно было ожидать.

Хотя, откровенно говоря, не ждали.

Даже одного бластофита убить — это не игрушки. А уж четырех!

В общем, в этот день решили больше не летать. Заодно и выспались. Гот не мог ручаться, но ему казалось, что бой против четырех «веретенок» вымотал даже Зверя. Если он вообще умеет уставать. Должен по идее-то. Не железный ведь в самом деле.

А Зверь опасался нового нападения на буровую. Пресловутое чутье ничего ему не говорило, но сержант маялся бездельем, спать явно не собирался и даже обрычал по связи Лонга, оставленного Готом на плато в качестве временного командира. Тот имел неосторожность вместе с докладом передать для господина сержанта персональный привет от Улы. Лонг, кажется, слегка испугался. Раньше Зверь никогда и ни на кого не рычал. Не по делу, во всяком случае, не рычал.