«До того, как я составлю компанию Генри, и Карлу, Лавлэнду, я обязан отряхнуть прах «Информера» со своих ног», – сказал себе Дормэс в конце января.

Он отправился к окружному уполномоченному Ледью.

– Я ухожу из «Информера». Штаубмейер усвоил все чему я мог его научить!

– Штаубмейер? Вы имеете в виду помощника уполномоченного Штаубмейера?

– Бросьте! Мы не на параде и не играем в солдатики. Не возражаете, если я присяду?

– Я смотрю, вам плевать, возражаю я или нет! Слушайте, Джессэп, и зарубите себе на носу, никуда вы не уйдете. Я давно бы мог упрятать вас в Трианон на миллион лет и всыпать вам в придачу девяносто плетей, но… вы всегда так хвастались, какой вы порядочный да честный, что у меня душа радуется, глядя, как вы лижете пятки Шефа… и мои!

– Больше я этого делать не буду! Довольно! И я понимаю, что заслужил ваше презрение тем, что пошел на это!

– Нет, вы поглядите на него! Вы будете делать все, что я прикажу, да еще спасибо говорить. А мне, думаете, нравилось у вас работать? Смотреть, как вы с супругой и дочками едете на пикник, а я должен оставаться дома и убирать подвал. Как же, ведь я был всего-навсего грязный работник, весь в вашей же грязи!

– А нам, может, вовсе не хотелось, чтоб вы нас сопровождали, Шэд! До свидания!

Шэд засмеялся. В этом смехе послышался скрип ворот концентрационного лагеря.

Сисси подсказала Дормэсу правильный образ действий.

Он поехал в Ганновер к начальнику Шэда, районному уполномоченному Джону Селливэну Рийку. Его заставили ждать не больше получаса. Дормэс был поражен, увидев, каким бледным, неуверенным и запуганным стал за это время некогда несокрушимо веселый и румяный Рийк, но уполномоченный изо всех сил старался говорить уверенно.

Чем могу быть вам полезен, Джессэп?

– Вы позволите мне быть откровенным?

– Что? Ну, конечно! Откровенность всегда была моим коньком!

– Рад это слышать. Дело в том, что я больше совершенно не нужен в «Информере». Как вы, вероятно знаете, я обучал своего преемника, Эмиля Штаубмейеа. Теперь он вполне может занять мое место, и я хотел бы уйти. Я ему только мешаю.

– А почему бы вам не остаться и не помогать ему? Ведь всегда может понадобиться то одно, то другое.

– Потому, что мне в тягость выполнять распоряжения там, где я столько лет сам распоряжался. Вам, наверное, это понятно?

– Ну еще бы! Даже очень! Хорошо, я подумаю. Вы не откажетесь писать статьи для моей газеты? Я являюсь совладельцем одной газеты.

– Отчего же? С удовольствием!

(Как это понять? Или Рийк предвидит близкий конец корповской деспотии и начинает маневрировать? Или он боится, как бы они его не вышвырнули?) – Я очень хорошо представляю, как вы себя чувствуете, дружище Джессэп.

– Благодарю вас! Вы не откажетесь дать мне записку к окружному уполномоченному Ледью с указанием, чтобы он отпустил меня – если можно, со строгим указанием?

– Пожалуйста. Подождите минуточку, сейчас напишу.

Дормзс постарался уйти из «Информера», в котором правил тридцать семь лет, как можно тише и незаметнее.

Штаубмейер держался снисходительно. Док Итчитт насмешливо поглядывал на Дормэса, но рабочие типографии во главе с Дэном Уилгэсом с чувством жали ему руку. И вот в шестьдесят два года, чувствуя себя более крепким и энергичным, чем когда-либо в жизни, Дормэс вдруг оказался не у дел. Все, что ему оставалось, – это принимать пищу и рассказывать внуку сказки о слоне.

Но такое положение продолжалось меньше недели. Стараясь не возбудить подозрений у Эммы и Сисси и даже у Бака Титуса и Лоринды, он улучил момент, когда они с Джулиэном остались наедине:

Послушайте, мой мальчик, я думаю, мне пора помногу заняться государственной изменой. (Ради всего святого, помалкивайте об этом, ни в коем случае не проболтайтесь даже Сисси.) Вам, наверно, давно известно, что коммунисты, на мой взгляд, слишком слепо преданы своей идее. Но мне сдается, что они самые мужественные, самоотверженные и толковые люди со времен ранних христианских мучеников, с которыми, кстати, роднит волосатость и любовь к катакомбам. Я хочу связаться с ними и узнать, нет ли у них для меня какой-нибудь черной работы - скажем, я мог бы распространять на перекрестках раннехристианские трактаты св. Ленина. Считается, что все коммунисты уже в тюрьме. Не могли бы вы связаться с Карлом Паскалем в Трианоне и разузнать у него, к кому мне обратиться?

– Думаю, что смогу. Доктора Олмстэда иногда вызывают туда к больным, – хотя они ненавидят его, зная, что он их терпеть не может, но их лагерный врач – пьянчуга и бездельник, а им бывает нужен настоящий врач, когда кто-нибудь из тюремщиков повредит себе руку, избивая заключенного. Я постараюсь, сэр.

Спустя два дня Джулиэн вернулся.

– Боже мой, что за клоака этот Трианон! Мне приходилось ждать доктора Олмстэда в машине перед воротами, но я не решался туда сунуться. Раньше это были хорошие, даже красивые здания, когда в них помещалась школа для девочек, а теперь они все ободраны, перегорожены на камеры, повсюду воняет карболкой и испражнениями, а воздух – там вообще его нет, – чувство такое, будто ты заколочен в ящике; просто понять не могу, как кто-нибудь может прожить в такой камере хоть час, а ведь там набито по шесть человек! Размер камеры 12 футов на 10 футов, потолок на уровне семи футов, а свет – только от крошечной лампочки, наверно, не больше 25 свечей, – о том, чтобы читать, даже думать нечего. Правда, они выходят на прогулку на два часа в день, все время ходят и ходят по двору – все такие сгорбленные, такие подавленные, будто из них выколотили все мужество, даже Карл немного подался, а вы помните, какой он был гордый, насмешливый. Мне удалось с ним повидаться, он говорит, что надо связаться с этим человеком – я записал его имя, вот оно, – но ради бога сожгите записку, как только вы его запомните.