– А что, он – они его…

– О, да, его били, еще как! Он не говорит об этом но у него на лице большой шрам – от виска к подбородку. Я мельком видел Генри Видера. Вы помните, какой он был – крепкий, как дуб? Теперь он все время дергается при любом неожиданном звуке вздрагивает, ловит ртом воздух. Он не узнал меня; он, наверно, никого не узнает.

Дормэс заявил родным – и постарался, чтобы об этом знало как можно больше народа, – что все еще ищет подходящий фруктовый сад, куда бы можно было переехать с семьей; после этого он отправился в путешествие в южном направлении, взяв с собой в портфеле пижаму, зубную щетку и первый том «Заката Европы» Шпенглера.

Адрес, указанный Карлом Паскалем, оказался конторой очень почтенного торговца церковной утварью и одеждой, находившейся в Хартфорде в штате Коннектикут над помещением кафе. Хозяин – большой джентльмен – проговорил с Дормэсом не меньше часа о цимбалах, клавикордах, о музыке Палестрины и лишь после этого направил его к инженеру, занятому постройкой дамбы в Нью-Гемпшире, а тот, в свою очередь, послал его к портному, в маленький магазинчик в переулке в городе Линн; и только этот последний послал его, наконец в северную часть штата Коннектикут, в восточный штаб Коммунистической партии Америки – того, что от нее осталось. Не расставаясь со своим портфелем, Дормэс поднялся на холм по скользкой от грязи дороге, непроходимой для любого автомобиля, и постучал в облезлую зеленую дверь низкого домика, скрытого за кустами старой сирени и таволги. Худая женщина открыла дверь и окинула его неприветливым взглядом.

– Я хотел бы поговорить с мистером Эйли, мистером Бэйли или мистером Кэйли.

– Никого из них нет дома. Вам придется прийти еще раз.

– Что ж, тогда я подожду. Что остается делать в наше время?

– Хорошо. Входите.

Спасибо. Передайте им это письмо. (Портной предупредил его, что «все это выглядит довольно глупо, все эти пароли и прочее, но вы понимаете, если заберут кого-нибудь из Центрального Комитета…»

– Он издал свистящий странный звук и провел ножницами по горлу.) Она провела его мимо круто поднимавшейся кверху лестницы и впустила в маленькую комнату с дешевыми узорчатыми обоями и гравюрами на стенах. В комнате было несколько черных деревянных кресел-качалок с ситцевыми подушками, и Дормэс сел в одно из них. Читать было нечего, кроме сборника методистских церковных гимнов и настольного словаря. Гимны он все знал наизусть, и к тому же он всегда любил читать словари – бывало даже, что, увлекшись словарем, он задерживал очередную передовую статью. Он с удовольствием открыл словарь:

Фенил, сущ. хим. Одновалентный радикал C6H5; рассматривается как основа многочисленных бензоловых производных; например, фенил-гидроксил C6H5 ОН.

Ферекрат. сущ. хориямбический трехстопный каталектический стих, состоящий из одного спондея, одного хориямба и одного каталектического слога.

«Скажи, пожалуйста, а я и не знал. А теперь знаю», – удовлетворенно подумал Дормэс и тут заметил, что в узком дверном проеме стоит широкоплечий человек с лохматыми седыми волосами и повязкой на одном глазу и сердито на него смотрит. Дормэс узнал его по портретам. Это был Билл Эттербери, шахтер, портовый рабочий, один из старых лидеров ИРМ, боевой вождь АФТ, руководивший не одной забастовкой, просидевший пять лет в Сан-Квентине и проживший с почетом пять лет в Москве. Говорили, что он теперь стал секретарем нелегальной коммунистической партии.

– Я мистер Эйли. Чем могу служить? – спросил Билл.

Он провел Дормэса в заднюю комнату, где за столом красного дерева, покрытым пятнами и царапинами, сидели приземистый человек со светлыми кудрявыми волосами и глубокими морщинами на бледном лице и элегантно одетый стройный молодой человек.

– Здравствуйте, – сказал мистер Бэйли с русско-еврейским акцентом. О нем Дормэс ничего не знал, кроме того, что его зовут не Бэйли.

– Доброе утро, – буркнул мистер Кэйли; это был, если Дормэс не ошибался, Элфри, сын миллионера-банкира; брат его был известным исследователем, одна сестра – женой епископа, другая – графиней, а сам он раньше был преподавателем экономики в Калифорнийском университете.

Дормэс попытался объяснить этим заговорщикам с холодными и быстрыми глазами, зачем он к ним явился – Вы согласны стать членом партии, если, что весьма маловероятно, вас согласятся принять, и безоговорочно выполнять любые указания? – вкрадчиво спросил Элфри.

– Вы хотите сказать, согласен ли я убивать и красть?

– Вы начитались детективных рассказов о «красных»! Ничего подобного! То, что вам придется делать, будет потруднее, чем забавляться автоматом. Согласитесь вы забыть, что когда-то были уважаемым редактором газеты и привыкли отдавать распоряжения, и вместо этого одеться бродягой и тащиться пешком по снегу, распространять революционные брошюры, даже если вы лично будете считать их совершенно бесполезными для нашего дела?

– Э… Я… Я не знаю. Мне кажется, что как газетный работник с небольшим опытом…

– К черту! Нам совершенно ни к чему «опытные газетные работники»! Нам нужны опытные расклейщики листовок, которые любят запах клея и не любят спать. И еще нам нужны – но вы для этого, пожалуй, староваты – сумасшедшие фанатики, готовые организовывать забастовки, хорошо зная, что будут избиты и брошены за решетку.

– Нет, мне кажется, я… Послушайте. Я уверен, что Уолт Троубридж объединится с социалистами, радикальными сенаторами из левых, с фермерско-лейбористскими группами и тому подобное…

Билл Эттербери громко расхохотался. Это было похоже на страшный взрыв.

– О да, я уверен, что они объединятся, все эти грязные, трусливые, нерешительные реформистские социал-фашисты вроде Троубриджа, которые льют воду на мельницу капиталистов и стремятся к войне с Советской Россией, и при этом им не хватает ума понять, что они делают, и получить хорошую мзду за свое предательство.

– Я восхищаюсь Троубриджем! – отрезал Дормэс.

– Еще бы!

Элфри встал и сказал Дормэсу на прощание даже с некоторой сердечностью: