Мир есть страдание.

Братья сошлись во имя Кали, дочери гор, великой матери всего.

Я утолю твой голод, жующая мясо.

Младшие тхаги помогли старику снять одежду и размазали кровь по коже, старательно втерев в морщины. Капрал рядом заскулил, и звук прошел сквозь мышцы и шкуру, приглушив слова.

Богиня пылающих погребальных костров,

Выдвини к нам своих преданных воинов.

Бледные духи возводят защиту.

Хайль, Хайль! Хамунда-Кали, богиня властная во всем.

Мы упиваемся твоим танцем, когда твоя нога касается земного шара.

Руки старика опустились, и кровяные струи беспрепятственно полетели на землю. Упали на брюхо шакалы, закрутилась, словно обезумев, пантера, и тускло заблестели глаза богини.

Нектар мертвых. Колокола громов. Королева гор.

Джаграта Калика, Кали-ма.

Заткнись! Заткнись! Были бы руки свободны, сам бы сердце выдрал, только бы оно заткнулось.

Стучит. Требует присоединиться к песне. Ставит клеймо на Персивале, отделяя его от прочих.

Дергается лейтенантик, шлепает губами, а Персиваль его не слышит. Только не слыша, все равно понимает:

— Сделай что-нибудь! Ты же клирик! — на белой щеке пылает клеймо, алое, как глаза лейтенанта. И Персиваль, не желая глядеть в глаза, пялится на клеймо.

В Персивале не осталось веры, а значит и силы. Ее и не было никогда. Умение было. Притворство. Везение. Все закончилось. Жизни и той на пару строк всего.

Чего теперь плакаться?

Чего дергаться?

— Прими… — шепчет кто-то сквозь строки песни. — Признай. Ты мой.

У Кали-Хамунды лик Богоматери.

Тхаги поднесли джемадару череп-чашу. Он выпил и тут же повалился на спину, судорожно хрипя.

Первородный поток обновления,

я призываю богиню разрушения.

Старика подняли за ноги и быстрыми движениями вскрыли яремные вены. Черная кровь расплавила камень, и джемадар раззявился в беззвучном крике. Клыки его были желты, а язык — черен.

О Хере Махакали, Хайль!

Капалина.

Капрала забрали. Вздернули и тоже по горлу полоснули, смывая черное алым.

— Сделай же… — визг лейтенанта ударил по ушам. И клеймо на щеке вспыхнуло третьим глазом, ее меткой, ее благословением.

Каласамкарсини,

Дурга,

Лейтенанта забрали. Подвесили вверх ногами и отступили. Тхаги окружили дохлого старика, вставили в дыры на шее длинные трубки, которые протянули к лейтенанту. Тот ерзал, что гусеница над костром, да только Персиваль знал — ни хрена у него не получится.

Она не позволит.

Махадэви,

Бхавани,

И у Персиваля не получится.

Все сдохнут.

Бхаирави

Плясал лейтенантик на нитке-веревке, лилась кровушка по трубкам, набухал соком новой жизни джемадар.

А в груди Персиваля клокотала песня чужих слов, и тишина вокруг не оставляла шанса ее не слышать. Уже и слова непонятны, но не отпускают.

Sa etan panca pasun apsyat —

purusam, as'vam, gam, avim, ajam…

Взмах, и голова лейтенанта полетела аккурат между растопыренных ляжек богини… и благословенный выстрел разломал тишину.

И выстрелом же хрустнула, раскалываясь, доска в костре.

— Тебя спасли? — идиотский вопрос, но чтобы не вернулась тишина, Персиваль ответил:

— Как видишь.

— Они… те жрецы… они были… вампирами?

Еще один идиотский вопрос.

— Были.

Дорри замолкает. Ну какого он молчит? В кои-то веки его болтовня нужна Персивалю.

— Они другие, — наконец, произносит Дорри со скорбной физией. — Они не знают Бога.

Зато знают Богиню. У нее черное лицо с красными губами, три глаза и четыре руки. Ей служат тхаги и крысы. Она меч. Она яд. Она чума. Она судьба, а от судьбы не спрятаться за океаном. Персиваль это знает. Но чем знать, лучше пить. Иногда становится легче.

— И тот жрец… это не чудо. Обыкновенное переливание крови. Со старой вышел яд, а новая вернула жизненные силы.

Конечно. И полковой врач то же самое твердил. Да только повторять что-то не брался, поговаривали, что уже пробовал. Видать, не вышло.