— Ну вот, а ты боялся, — сказал Персиваль, и свистнул. Его конь — здоровенная скотина с препакостным характером — взял в тяжелый галоп, и моя кобылка потянулась следом.

— Эгей! Стойте! Именем Святого клирикала!

Крик Персиваля вспугнул стаю куропаток, а фургоны заставил сбиться в пестрое стадо.

Спустя четверть часа я беседовал с маэстро Марчиолло, который изрядно поутратил эпатажности. Теперь на нем был старый сюртук поверх мятой рубахи, шею украшал рябой платок, а на голове, съехав на одно ухо, сидел котелок.

— Да что вы, мистер, какое преступленье? Мы честные циркачи! — и говорить он стал чисто, вмиг избавившись от акцента. — Марчин я. Мартин Марчин. И отец мой, Дункан Марчин, циркачом был. И дед. И прадед…

Все обман. Надо же, а я и вправду поверил, будто он итальянец.

— Иностранщину-то у нас любят. К своим не идут, а к этим запросто. Вдвое, а то и втрое больше собирали, — продолжал Марчин-Марчиолло. Персиваль не спешил задавать вопросы, я тоже молчал, потому что теперь, добравшись до цели, вдруг растерялся.

— Мы ж ничегошеньки плохого не сделали! А что билеты, так я антрепренеру своему и сказал: возьмешь денег и вернешь людям! И что, неужто эта каналья не вернула? Ох беда!

— Не финти, — Персиваль ногой подвинул табуретку и оперся на нее коленом. — Нету у тебя никакого…

— …антрепренера, — подсказал я.

— Вот. Нету. Зато есть повод сбежать из Сити. И нам любопытственно, мистер Марчин, что ж это вы, такой славный циркач…

— …потомственный…

— …потомственный циркач, взяли и бросили сытную кормушку. А ведь поистратились, небось?

Он кивнул и дернул за хвосты платка так, словно собирался себя удушить.

— Поистратился. Ваша правда. Этому дай. Тому дай. За то заплати. За се заплати. И единорог, чтоб ему прокляту быть, сломался! А без единорога как? Никак! Все Лукреция, идиотка треклятая. Бакстер ей масло оставил, а она забыла, куда положила и другое взяла. Она-то забыла, а платить мне?

Персиваль почти ласково похлопал Марчина по плечу. Тот согнулся еще больше и заскулил совсем уж жалостливо.

— А вот про Бакстера своего ты, дружочек, давай подробнее. И не дергайся, не дергайся. Ты же не хочешь, чтобы эти же вопросы тебе в Клирикале задавать начали? Вот и я думаю, что не хочешь.

— Лу… Лу-лукреция, — выдавил циркач, бледнея. — Она з-знает. Она виновата. У нее с-спрашивайте.

— Спросим, — пообещал Персиваль. — Всенепременнейше спросим. И таки где твоя Лукреция?

— В Сити.

— В Сити?

— В Сити, — Марчин заговорил торопливо, и глядел на меня, словно прося защитить. — Сначала Бакстер вернулся. И сказал, что мне из города убираться надо. Что скоро там такое заварится, что небеси вверх тормашками полетят. И что если я хочу поберечься, то уходить должен, и лучше, когда б далеконько.

Мы с Персивалем переглянулись.

— Я думал, что Бакстер совсем умом ослаб. А он только денег кинул и велел убираться. И еще добавил, что зря из цирка уходил. И что он хотел только самым лучшим стать, а вышло… по физии его судя, плохо все вышло.

Марчин вздохнул и, вытащив из кармана сюртука трубку, сунул в рот. Набивать табаком не стал, просто грыз чубук и задумчиво пялился перед собой.

Персиваль не выдержал:

— Знаешь, где эту твою бабу искать? Или сразу Бакстера?

Рассеянное пожатие плечами, еще один вздох и виноватое:

— Трактир "Свиное ухо".

— Пойдем, — велел Персиваль уже мне. А выбравшись на улицу, сплюнул и раздавил сапогом сухое конское яблоко. — Мрази. Гнилье, куда ни плюнь.

— Нужно возвращаться, — я побрел к коню. Бессмысленность проделанного пути обессиливала. Я чувствовал себя не обманутым — беспомощным перед судьбой. Как если бы, поднявшись в воздух, я убедился, что небо — твердое.

Отвязав кобылу, я кое-как взобрался в седло. Все же столь длительные путешествия были непривычны мне, и постепенно беспокойство вытеснялось усталостью. От бессонницы кружилась голова, и совершенно неприличный в нынешних обстоятельствах голод окончательно путал мысли.

Персиваль с хаканьем запрыгнул на конскую спину и скривился, потянув поясницу.

— Староват я стал для таких-то походов.

Ну да, он не обязан был меня сопровождать. И этот новый долг был неприятен:

— Рассчитаюсь, — пообещал я, направляя лошадь вдоль повозок. Теперь в них, покрытых толстым слоем пыли, многожды латанных и каких-то неряшливых, не осталось ничего чудесного. Даже несчастный леопард, которому выпало ехать на крыше, гляделся бедно.

Небо зарябило тучами, хлестануло по лицу ветром, и Персиваль, перекрикивая внезапный гул бури, сказал: