Шрифт:
Я посмотрел вокруг: часы идут — двадцать минут девятого. Самовар — кипит, на кухне ругается кухарка Варвара с горничной Машенькой, своей племянницей. Обе — белорусски; так и летят гортанные «Xxa! Xxa! Хха!» Там — все нормально, а тут?
«Робкая, еле движущаяся вялость, „ахреянство“ рабское, идольская тупость, едва ловящая новости, а ярких целей, если не зовом урядника рекомендованных, артистически бегущая елико законными обходами…»
Из «детской» вышел хмурый, как всегда опаздывающий брат Всеволод:
— Ты уже пил?
— Пью! Слушай-ка! Статья Александра Амфитеатрова: «Безмерная растрепанность, асбестовая заледенелая невоспламеняемость, исключительно чадная атмосфера, этическая тухлость, чучела ухарские, дурни-Обломовы, волки и щуки наполняют общество…» Ты понимаешь что-нибудь?
— Не понимаю и понимать не желаю! — сурово ответил брат, не отличавшийся большой общественной возбудимостью. — Где сыр?
— «Полно рыскать, о торопыга общественный! — с удовольствием возразил я ему не своими, а непосредственно следовавшими за сим амфитеатровскими словами. — Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни, запахнись…»
— И не подумаю! — еще более сердито отрезал Все волод и углубился в своего Киселева [31] .
Времени было — половина девятого: пора выходить; Вовочка — пусть петушком-петушком поспевает!
В трамвае я снова уставился в газету: ну и статья!!
«Фельетон едва льется — йовлевым елейным тоном, осторожный, неуклонный, извилистый, степенно тянущийся…»
«Йовлевым» — да нет же такого слова! Что все это значит? Что он хотел этим сказать? Чушь какая-то!
31
Все мы учили алгебру и геометрию по учебникам талантливого педагога Киселева. Переработанные учебники эти были приняты и в советской школе.
В гимназии главные классные мудрецы в полном смущении то разводили руками, то чертыхались, стараясь найти «в этом» хоть какой-нибудь смысл.
— Благоглупости какие-то! — пожал плечами Павел Кутлер.
— Выжига этот ваш Амфитеатров… — неопределенно, хоть и сердито, сказал Коломийцов.
— А может быть, в наборе перепуталось? — не очень разумно предположил первый ученик — Федя Евнин.
Обратиться к кому-либо из преподавателей было, разумеется, ниже нашего семиклассного достоинства.
Нелепая околесица тянулась два столбца: «И шут его толкает гражданским демоном изувеченного человека! Ему, милому, молча оглядываясь, жевать жвачку… ей-ей, тепло!» Васька Ястребцов выпучил глаза, дойдя до этого места.
— Похабно и непонятно глаголет святое писание! — склонил он к плечу лукавый горбоносый профиль свой.
Алгебра… Немецкий язык… Психология… Геометрия… Я ничего не слышал, ничего не видел. Я читал, перечитывал, пытаясь ухватить хоть в начале, хоть в середине, хоть в конце хотя бы крупицу смысла.
В конце! И конец был неописуемым…
"Ох, вот область, которой альманах — ценам и ярлыкам, регистрирующий его возлюбленных людей — юрких, ценных, и обуянных нахрапом наживы, атаманов государственного обобрания — уже растерял «акконты»…
Гениальные артисты! Несравненные антихристы!"
И — все. И — конец! То есть такая чертовщина, с ума сойти можно… И подо всем этим подпись: «Александр Амфитеатров».
Александр Валентинович Амфитеатров, как сказано было в словаре Брокгауза, родился в 1862 году. В семнадцатом, сегодня, ему пятьдесят пять. Всероссийская знаменитость, король фельетона… И вдруг — такая галиматья! Что сей сон значит?
Я сидел, сидел, уставясь в газетную, многократно сложенную, чтобы не очень бросалась в глаза учителям, страницу, думал, думал… Постепенно у меня не то глаза стали слипаться, не то перед ними поплыли радужные кружки… И вдруг…
«Полно рыскать, о торопыга общественный! Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни…» Да нет же, нет!
«Полно Рыскать, О Торопыга Общественный! Покайся, Осмотрись, Попробуй Оглядись, Вникни…» «П-Р-О-Т-О-П-О-П-О-В…»
Это — акростих! — громко ахнул я и зажал себе ладонью рот: Леонид Семенович Ярославцев, чертивший на доске лемму о равенстве призм, обернулся ко мне:
Вам что-то неясно, Успенский?
Нет, теперь мне как раз все стало ясно, все!..
И поторжествовал же я на перемене! В старшеклассную курилку, на верхней площадке лестницы, у чердачной двери (я не курил, и курить вообще-то не разрешалось, но «зальные надзиратели» только для проформы раз аз день подходили к лестнице: «Господа, что там за смешение одежд я лиц? Пожалуйте в зал!»), собрались все хоть сколько-нибудь интересующиеся миром «майцы». Не только гимназисты — и реалисты. Не только семиклассники, а и из восьмого класса. Они стояли и благоговейно слушали, а я читал.