В бреду, ведь, тебя привезли, Сенюшка! Где уж тут было еще докладывать?! Опять же, в Москве бунт был. Пальба шла. Мы в Кремле ни живы, ни мертвы сидели...

А в бреду не проговаривался?

Да о чем ты, голубчик? Не попритчилось ли тебе что?

Помолчав и собравшись с мыслями, юноша вымолвил глухо:

Как на охоту ехать в лес, к берлоге, дал мне Чугунов Питирим дубленку, шапку барашковую и высокие сапоги. Поверх я подпоясался кушаком синей шерсти да за кушак засунул нож охотницкий. Глянул в зеркало и подумал: чудно, как я похож на братца покойного, злодеями загубленного..— Семен за дохнулся от слабости.— Опять голова кружится что-то, тятя...

А ты помолчал бы! Чего утруждать себя? Разве что важное, Сеня?

Важное, тятя! Такое важное... Не хотелось бы в могилу уйти, не оповестив тебя. Я и там еще думал, как бы живым добраться да тебе все обсказать... А еще боялся, как бы в бреду не проговориться. Ведь не один я в санях сидел, а кто со мною был, не припомню... Рыжий какой-то, слюнявый.

Бог с ним, Сеня!

Ну, вот... После того, как медведей взяли, случаем подошел я к саням самого... царя... А он как воз зрится! Лицо побелело, глаза на лоб полезли. «Свят, свят, свят!—шепчет.— Мертвец из могилы встал! Уби енный воскрес!»

Семен смолк. Потом чуть слышно добавил:

И понял я, тятя: это он погубил братца! Он, он, он! И с ним, гляди, Прокопий Голобородько был. Вдвоем...

Он закрыл глаза и словно погрузился в сон.

Не ошибся ли ты, Сеня?—стросил старый князь.— Не был ли ты и тогда уже не в себе?

Нет. Только голова болела да в груди стеснение пило. А все осознавал. Да ты, тятя, опроси осторожненько других, и другие видели... А потом, помню, и лих-то, очухавшись, смеялся, только с испугу. Почудилось, мол, не весть что! А на меня все с опаской поглядывал. Он, он, тятя! Душегуб! А ты его на престол посадил, смерда, пса поганого!

Не я посадил, Сеня! Народ. Холопы пьяные...

А ты помогал. Может, без твоих советов и обернулся бы он, оборотень! И теперь ты ему служишь. Мне Микешка говорил: больше всех на тебя он полагайся, твоими мыслями мыслит. Все твои советы исполняет.-

Старик поморщился

– Ну, не очень-то, Сеня! Лукав он и труслив... I I 1сстся, самому богу не поверит. Все подвохов боится, Знает, что случаем наверх вылез, слепое счастье привалило, а ноги-то жидки...

Раздавить бы его, тятя! Как черведа ядовитого! К in жабу поганую, бородавками покрытую! И других! И" оборотни какие-то, лица человеческого не увидишь. Морды звериные, а не лица человечьи. В каких нитях подземных все эти гады раньше сидели, от

не га божьего прятались? Почему теперь обнаглели да Ийружу повыползали? Зачем? По какому праву? А мы... «•и им помогаем! Зачем?

Он заметался, шепча тоскливо:

•••• Ах, тошно же мне, ах тошнехонько! Помру я,

I "|ю помру, батя!

Бог с тобою, Сенюшка!—дрогнувшим голосом ию шалея старик.— На поправку дело пошло... Зачем « ' мерти думать?

А зачем жить-то, родной? Как жить с таким | pi «ом?

На морщинистое лицо старого князя легла тень.

Повинны мы, батюшка! Чем вину искупим? Я тог- ми еще, на Чернятиных хуторах, в сомнение стал приводить. Все думал, особливо по ночам. Ты, быва-

ло, задремлешь, а я лежу да думаю... Говорил ты мне: немку свалить, Павла убрать, род пресечется; Пугач долго не усидит, быдло, пес бешеный; его на то и хватит, чтобы немку да ее сына загрызть, а дальше, мол, нам дорога расчистится... Говорил, ведь? Намекал, что, мол, проведешь меня в императоры. Ну, мне и жутко было, и сладко: Симеон Первый, всея России.. Царь казанский, царь астраханский, царь сибирский... А вот теперь вижу: но нужно мне все это! Какой там царский венец? Помираю я, батя!

Выходим! Вылечим! В теплые края увезу тебя!

На Рогожское кладбище, тятя! А мне страшно: сколько крови пролито! Как ответишь?

У тебя руки чисты! Разве ты кровь проливал?

Я — нет. Да для меня-то все же делалось!

Не для тебя, для нашего рода княжеского! Ради нашего права законного!

А где наш род, отец? Братец убит, ты — стар. Я в могилу уйду... А кто попользуется? Зверь в образе человека, оборотень! А какое царство рушилось! А сколько горя да мучений всем, крови невинной... Зачем все это? Все равно, ничего не выходит. Все горит, все рушится, все расползается. Гнило все..

Канцлер нерешительно вымолвил:

Не думалось, что так будет, Сеня. Иначе все представлялось.. Кто же мог предусмотреть?

Плохое оправдание, отец! Так и любой бродяга, пустивший огонь по лесу, говорить может..

Молодой князь опять заметался в жару, забредил. Отец, сдав больного на руки слуг, ушел в свой кабинет и принялся пересматривать бумаги. Но работалось с трудом, все думал о том случае в Раздольном. Старший сын неотступно стоял перед глазами, старая боль опять подступила к сердцу.