После ужина перешли в «китайскую гостиную»— большую комнату, стены которой были затянуты золо- | истым китайским шелком с неподражаемыми, шитыми шелками разных красок изображениями сказочных зверей, птиц и цветов.

Усаживаясь за ломберным столом, императрица нымолвила задумчиво:

Мои французские друзья бомбардируют меня иисьмами с советом объявить немедленно освобождение крестьян. По их мнению, это является единственным верным способом умиротворения страны...

Вздор! — сухо сказал граф Строганов.

Это разорит всех нас!—откликнулся капризным гоном Левушка Нарышкин.

Ежели бы только дело ограничилось разорением помещиков,— медленно и веско промолвил Загорянский,— это было бы еще полбеды. Но внезапная отмена крепостного права означает мгновенную ломку и развал всего строя. Сие было бы разрушением всего государства. Столь глубокие преобразования могут быть производимы только в мирное время, когда всему зданию власти не грозит ни малейшая опасность. Да и то требуется для сего большая подготовка.

У дворянства немало грехов,— отозвалась Воронцова-Дашкова,— но ведь это единственное сколько- нибудь просвещенное и сколько-нибудь государственно мыслящее сословие!

Единственный, покуда, источник, из которого можно черпать потребный состав для офицерства и высших чиновных рангов! — подтвердил Загорянский.— От дворянства можно и должно требовать жертв на пользу отечества, но уничтожать дворянство нельзя. Освобождение крестьян без выкупа есть уничтожение всего сословия. Уплатить же дворянству вознаграждение за освобождение крестьян нечем. Не забывайте, что и наша промышленность в значительной степени находится в руках того же дворянства. Бюргерского сословия у нас, собственно говоря, имеются только зачатки».

Нам надо считаться с возможностью осложнений со стороны иностранных держав,— задумчиво сказала императрица.— Последние депеши из Лондона, Берлина и Вены говорят, что между правительствами сих держав деятельно идут таинственные переговоры. Старая лиса, Фридрих прусский, подбивает других. Чесноков пишет из Лондона, что там открыто говорят о большом европейском союзе для войны с Россией.

Помолчав, она задумчиво вымолвила:

Ненавидят они нас. Вся Европа ненавидит!

Улыбаясь кончиками губ, Загорянский тихо откликнулся:

Ненависти настоящей нет. Но желание раздавить нас — оно имеется. Еще Генрих IV накануне своей смерти от ножа сумасшедшего Равальяка вел переговоры об образовании европейской коалиции, целью которой было выгнать русских или, как говорили, «московитов» из Европы в Азию. Сто пятьдесят лет тому назад шведский король поздравлял сейм с тем, что «Московия перестала существовать». Полтава произвела ошеломляющее впечатление на всю Европу.

Друзей у нас не было, нету и не будет. Да и вообще, разве могут быть «друзья» у государства. У него могут быть союзники, когда это представляется им почему- либо выгодным, но о дружбе смешно и говорить...

У нас и союзников нет!—скорбно вымолвила государыня.

И никогда не было! — подтвердил Загорянский.—Дабы союз был прочен, надо, чтобы он покоился на общности интересов. Какая же общность интересов может быть между Россией и другими государствами? Торговые интересы очень слабы: мы почти ничего не покупаем у соседей, да и вывозим за границу сущую малость. Все могут отлично обойтись и без нас. А что касается общности политической, то и ее трудно найти. Вон, при покойной государыне Клизавете — мы это на опыте узнали—наши союзницы Австрия и Франция боялись нас чуть ли не больше, чем Фридриха. Нам они отводили роль того кота, лапками коего хитрая обезьяна каштаны из огня вытаскивать любит...

Кто-то засмеялся.

Надо, однако, признаться,— продолжал Загорянский,— любить-то нас есть ли за что? Для всего католического мира мы — «схизматики», злые еретики, та же ненавистная им еретическая Византия, только перебравшаяся с берегов Босфора в брянские леса да и московские болота. Для некатоликов мы — «азиаты», степные варвары, орда, нахрапом влезшая в Европу и раскинувшая свой стан на тех местах, которыми многие соблазняются. Ну, да и то сказать: за нынешний век напугали мы старушку Европу немало. У нее, дамы субтильной и тонкого воспитания, сложение деликатное. Ей частенько и невесть что мерещится, когда она в расстройстве обретается. А тут под боком сидит в частом ельничке, подберезничке этакий мед- иедь лохматый да косолапый и нет-нет да и рявкнет. А ей, Европе, сейчас же казаться начинает, будто медведю надоело в своей трущобе обретаться и вот-вот вылезет он оттуда да и начнет европейских коров, а может и самих пастухов, драть...

В этом смысле еще батюшка грозный царь Иван Васильевич своей борьбой с Ливонским орденом всей Европе надолго настроение испортил. А батюшка Петр Алексеич — и того хуже. Вишь, пришла ему такая причуда окно в Европу прорубить. А Россия-матушка, которую швед от прорубленного Петром окошечка отогнать норовил, высунула в окошечко не лик свой прекрасный девичий, а ручку, хоть и белую, да очень уж увесистую, а в ручке — петровского мастера Вину- са игрушечки: штыки кованые, сабельки острые да пушки горластые. Кому же приятно сие зрелище?