— Я спрошу при случае, — вставила язвительная Олимпиада, но Добровольский ее тона не принял.

— Думаю, что не слишком давно, но и не недавно — год, чуть больше, чуть меньше.

— Почему год?

— Потому что все оборудование у него относительно новое. Даже стулья и столы. Кроме того, год назад его сын еще не ушел в армию, правильно я понимаю? Вряд ли Володя решился бы привлечь к такому опасному делу человека, у которого есть сын, и этот сын в любой момент может оказаться в курсе дела! То, что на него работали они оба, маловероятно.

— Почему?

Добровольский вздохнул:

— Ну, хотя бы потому, что в лаборатории мы нашли следы присутствия только одного человека — одна чашка, один стул и так далее.

— Но как?! — вдруг громко спросила Олимпиада и расширила глаза. — Как же так?! Вот ты живешь себе, живешь, работаешь слесарем, во всяком оборудовании разбираешься, и тут приходит к тебе такой Володя и говорит — а не хочешь ли теперь за деньги делать взрывные устройства, чтобы людей убивать?! И человек соглашается?! Вот просто так берет и соглашается?! Да?!

— Не совсем так, — сказал Добровольский мягко. — Есть определенные правила, я тебе уже говорил про кроликов и удавов. Есть правила… подбора и вербовки контингента и агентуры. Кого за деньги, кого по идеологическим соображениям, кого как. Я уверен, что Володя присматривался к Племянникову не один год, пока наконец не решил, что можно брать его… как это говорится? Брать за жабры, я вспомнил.

— Вот именно, — горестно согласилась Олимпиада, — за жабры. Мы не люди. Мы лягушки. Нам ни до чего нет дела.

— Быть может, ему как раз было дело, этому слесарю. Может, он не хотел умереть с криком «Аллах акбар!», но очень любил деньги и ему нравилось копаться в проводах. Мы же не знаем.

Они помолчали.

— Зато я знаю совершенно точно, — продолжал Добровольский, — что несколько лет назад в оперативных разведданных была информация о том, что следует обращать особо пристальное внимание на одиноких молодых женщин, в особенности тех, кто вырос в детдоме и у кого нет родных, но у которых есть дети, больных онкологическими заболеваниями в последней стадии.

— Господи, — выговорил Олимпиада. — Зачем?!

— Затем, что за деньги они могут согласиться на многое. За деньги, которые после их смерти получат их дети. А смерть неминуема что так, что эдак. Им нет смысла держаться за жизнь, они все равно умирают. И никто из тех, кто жив и здоров, не может понять до конца, что именно они чувствуют и думают, когда так медленно и мучительно умирают. А вербовальщики им говорят — вы умрете быстро и без мучений, и за очень большие деньги, которые обеспечат вашим детям безбедное будущее.

— Это не может служить им оправданием!

— А я никого и не оправдываю, — сказал Добровольский. — Я просто утверждаю, что мы не можем судить о том, из-за чего Племянников решился на такое… страшное дело. Не можем, потому что не знаем.

— Он не был одинокой женщиной с онкологией в последней стадии.

— Вот именно.

— А откуда ты знаешь о разведданных? Ты все-таки комбриг? Или комдив?

— Я заручился поддержкой ваших компетентных органов и просмотрел кое-какие материалы. Наспех, конечно, а я очень не люблю работать наспех! Я попросил… придержать расследование. Попросил несколько дней на то, чтобы разобраться самостоятельно. Конечно, никто не дал бы мне никаких официальных полномочий, да и времени у меня было в обрез, потому что слишком задерживать расследование такого громкого дела русская прокуратура ни за что не стала бы, но за меня просила генеральный прокурор Женевы, кроме того, у меня есть некоторые заслуги, в том числе и перед Россией. Мне казалось, что в одиночку будет быстрее и надежней разобраться. Так оно и вышло. ФСБ, начав разрабатывать дом и всех соседей, неизбежно спугнула бы Володю, который и так сильно нервничал. Он просто исчез бы, и никто и никогда его не нашел бы, а о том, что я веду… расследование внутри дома, — Добровольский улыбнулся, — он не знал, конечно. Потому и возвращался каждый день домой и даже сказал нам, что продает квартиру.

— Но ты же так переживал, что нас застукают! — сказала Олимпиада с отвращением. — Ты говорил, что не хочешь провести остаток дней в русской тюрьме, помнишь, в лаборатории слесаря?

— Я врал, — заявил Добровольский самодовольно. — Я не хотел, чтобы ты знала тоже. Я был уверен, что, как только узнаешь ты, узнает и Люся, и дальше информация начнет распространяться бесконтрольно и стихийно.

— То есть нас не могли схватить в квартире дяди Гоши и отволочь в тюрьму?

— Теоретически могли. Практически вряд ли.

— Только попробуй еще сказать, что у тебя был с собой мобильный и ты заставил меня лезть на крышу, только чтобы проверить, смогу ли я сдавать нормы ГТО!

— Мобильного не было, — признался Добровольский. — И я боялся, что преступник вернется с пистолетом, а мы в мышеловке, без света и оружия. Застрелить нас было бы просто, проще не придумаешь. Вот пистолета я на самом деле очень боялся. Больше всего в тот момент. Ты молодец, зачем тебе нормы ГТО, ты и так вылезла! Кстати, откуда ты знаешь про ГТО? Ты же еще маленькая! Это мы в школе сдавали, а ты не могла ничего такого сдавать!