— Ну, чего стоим, кого ждем? Давай заводи шарманку!

Отступать нельзя, сказала себе Люсинда Окорокова. Никак нельзя. Гори оно все огнем!

Дарагие раставчане и раставчаначки!

Она взяла первый аккорд, странно отдавшийся в наушниках, которые непривычно давили уши, сбилась от объемности и громкости звука, и начала сначала. За стеклом засуетились, парень в водолазных очках вместо обычных передвинул какие-то рычаги и ручки на пульте, — такие показывали в программе «Время» в репортажах из Центра управлении полетами, — и другой голос, потише, сказал у нее в ушах:

— Пой в микрофон, не шарахайся от него.

— Чего? — спросила Люсинда, не слыша себя.

— Стой прямо, чего, чего!..

— Давай, — подвинув в наушниках второй голос, опять закричал Федя, — ну что ты время ведешь, а?…

И она опять взяла аккорд, опять сбилась. И начала сначала.

Она приготовила три песни — одну про лес и папу, которая так понравилась Добровольскому и Липе, и еще две, попроще, если придется бисировать.

Про лес она спела очень плохо, она и сама знала, что плохо — от волнения. Но когда закончила, за стеклом все как-то странно и серьезно смотрели на Федора, она увидела и поняла, что все кончено.

— Я еще могу, — сказала она несчастным голосом. — Я приготовила!

— Да нет, не надо, — задумчиво ответили в наушниках. — Вылезай, только не свали там ничего. Или нет, стой, стой! Лана, забери ее оттуда!..

Она вышла из-за стекла совершенно раздавленная.

Ну, вот и все. Можно домой, на теплоход. И, главное, как быстро, долго не мучили!

— А ты… давно в Москве живешь? — выбираясь из-за пульта, спросил Федя и поправил на голове бандану. — Ланка, быстро сгоняй за моей курткой, я поехал! И где, черт возьми, Расторгуев?! Давно живешь, спрашиваю, Окорокова?

— Пять с половиной лет.

— А чего с дикцией беда такая? Ты где работаешь, в котельной, что ли?

— Не, я на рынке, — сказала Люсинда и шмыгнула носом. Гитару она прижимала к себе — единственное и последнее, что у нее осталось. Только больше в ней не было надежды. Гитара даже позвякивала безнадежно, пусто.

Они шли по коридору, впереди продюсер, который теперь вдруг начал почесываться и все время чесал башку под банданой, за ним, едва поспевая, Люсинда с пустотелой гитарой, а за ней все остальные, гуртом, как овцы. В пути некоторые отставали от стада, а другие, наоборот, прибивались. Продюсер разговаривал сразу со всеми, и оттого Люсинде казалось, что ее он не слышит.

Впрочем, теперь она ему совсем неинтересна — «прослушивание» провалилось с треском!

Федор поймал за рукав какого-то очень делового юношу в джинсах, которые едва держались на его заду, и в короткой маечке, открывавшей пупочек, окруженный несколькими бриллиантами. Юноша, увидев крестный ход, возглавляемый продюсером Корсаковым, сразу очень засуетился:

— Васек, брателло, ты чего вчера в ГЦКЗ устроил?

— Федь, да ничего я не устроил, я так просто…

— А если так просто, то вали в народное хозяйство, а у меня ты больше не работаешь, ясно? Лана, где моя куртка?! Окорокова, а ты шевели, шевели копытами, мне Пашка приказал тебя еще везти! Где твой макинтош, в приемной, что ли?

— Какой… макинтош?

— Эппл, — совсем уже непонятно заорал великий продюсер, — куртка твоя где, или в чем ты была?! Где бросила, Окорокова?

— Федя, здесь, я несу. Вот твоя, а вот… этой. Возьмите, девушка! Ты мне должен смету подписать на Стерлитамак. Федя? Федя!

— Приеду, подпишу, не суй, я чего не читал, не подписую, поняла?!

— Поняла, не подписуешь!

Люсинда сопела, надевала куртку. На глаза у нее опять наворачивались слезы, только на этот раз слезы поражения.

Гитара звякнула, и Люсинда прижала ее к груди.

— Ка-акой у тебя бюст, Окорокова, — протянул ужасный продюсер, — с твоим бюстом только в стриптиз! В церковный хор не возьмут, до искушения недалеко!

Они вышли на улицу, к красному, длинному, хищному «БМВ», и Федор открыл ей дверь. Люсинда села. Ей было на все наплевать, даже на «БМВ». Особенно на «БМВ».

Он плюхнулся на водительское место, так что машина просела, повернул ключ и вылетел с пятачка перед шикарным зданием, где проходило «прослушивание».

— А чего тебя в Москву понесло? Ты откуда? Из Таганрога?

— Нет, почему! Я с Ростова.

— Ах, с Ростова! А чего ехала-то пять лет назад?

— В консерваторию поступать, — буркнула Люсинда.

— Ну и как? Поступила?

Она покосилась на него. Он ухмылялся, крутил головой и вел свою машину так, как будто она была бумажным змеем и он держал ее одним пальцем.

— А живешь с кем? С хахалем?

— С теткой. Только она сейчас в больнице.

— Старая?

— Да не, не очень. Просто ее отравили.