Дурацкая фантазия все испортила. До такой степени, что пришлось Олимпиаде бежать в ванную и принимать там душ — просто для того, чтобы чем-нибудь заняться!

Из ванной она вышла мокрая, сонная и была рада тому, что Олежка спит — пульт на животе, рот полуоткрыт, голова свесилась.

Олимпиада подложила ему под голову подушку — лоб был слегка влажный, спал Олежка крепко! — постояла над ним, вздохнула и пошла на кухню.

Вот тут в дверь и позвонили.

От неожиданности она уронила спички, которые моментально рассыпались по полу, чертыхнулась и пошла открывать, уверенная, что явилась Люсинда с очередным шедевром. Теперь, когда гитары у нее не стало, она исполняла свои песни просто так, притоптывая ногой и помогая себе рукой.

Не буду я ее выгонять, решила Олимпиада Владимировна. И пусть Олежка что хочет, то и думает! Не буду выгонять, потому что у меня нет сил жить одной — после всего, что случилось почти на моих глазах!

Она приоткрыла дверь и уже приготовилась было шептать, чтобы Люсинда заходила, только потихонечку и сразу на кухню, как выяснилось, что это не Люсинда пришла.

— Добрый вечер, — сказал Добровольский. — Прошу прощения. Я могу войти?

Если бы не дурацкая фантазия, которая решила насолить рассудку, Олимпиада не смутилась бы так ужасно!

«И нечего смущаться, подумаешь, сосед! Эка невидаль!» — это уже рассудок вступил.

Несмотря на то что рассудок был прав и ничего особенного не происходило. Олимпиада Владимировна юркнула за дверь.

Добровольский, никак не ожидавший, что она начнет метаться, удивился.

— Я не вовремя? — спросил он и отступил на шаг. — Я хотел бы с вами поговорить.

— Вы… проходите, — сказала Олимпиада и сунула полотенце, которое было у нее на плечах, в какую-то куртку, что болталась на вешалке. — Я… сейчас.

Что именно она сейчас, как-то быстро не придумалось, и получилась пауза, потому что войти Добровольский никак не мог — дверь открывалась плохо, да еще Олимпиада ее подпирала!

— Все же, видимо, я не вовремя, — подытожил Добровольский через минуту. — С вашего разрешения я зайду завтра. Извините.

— Нет-нет! — вскричала Олимпиада, соображая, что же ей теперь делать. На диване похрапывает Олежка, а сосед пришел «поговорить»! — Я просто не готова…

Внизу гулко бухнула дверь — так бухала только одна дверь, за которой жили Люсинда и ее тетушка. Тетушка когда-то была бухгалтером на заводе, и бухгалтерию однажды обокрали. С тех пор она смертельно боялась воров и даже поставила себе металлическую дверь, единственную в подъезде.

По лестнице затопали проворные ноги, и Павел Петрович оглянулся и посторонился.

— Ой, здрасти, — запела Люсинда, — а чего это вы здесь, или опять кого прикончили?

— Пока нет, — сказал Павел Петрович галантно. — А здесь я потому, что хотел поговорить с вашей подругой. И с вами я бы тоже с удовольствием поговорил!

— Ой, правда? — Люсинда пришла в восторг. — Так чего же? Давайте говорить! Лип, а ты чего, не пускаешь его, что ли? Или твой дома?

— Никакой он не мой, — вероломно пробормотала себе под нос Олимпиада, впрочем, так, что никто не слышал.

Положение становилось смешным.

— Так и будем стоять, что ли? — усердствовала Люсинда Окорокова. — Или, может, внутрь взойдем, а?

— Вам неудобно? — наконец-то сообразил Добровольский. — Нет проблем, мы вполне можем поговорить и у меня, если у вас есть полчаса времени.

Насилу догадался!

— Конечно, есть! — сказала Олимпиада. Выбралась из угла, для чего ей пришлось на минуту совсем прикрыть дверь, сняла с крючка ключи и протиснулась в щель. — Просто на самом деле у меня не очень удобно.

— Ой, у ней мужик такой! — сообщила Люсинда, которую никто ни о чем не спрашивал. — Ой, трудный какой! Я его боюсь прям!

— Люся!

— Нет, ну правда же, Липочка! Как глянет, так и сердце ух! — И она показала рукой, как именно ухает у нее сердце, когда на нее смотрит Олежка. — Да что ж я? Да вы ж его видали!

— Видал, — согласился Добровольский, отпирая замок. — Проходите, пожалуйста.

Пока они «проходили», он стоял и ждал, и его постоянная галантность вдруг напомнила Олимпиаде его деда Михаила Иосифовича. Тот всегда был безудержно галантен, даже в возрасте девяноста четырех лет.

— Если хотите, — сказал Добровольский, — я могу договориться, и вам починят дверь.

— Вы знаете кого-то, кто чинит двери?! — поразилась Олимпиада Владимировна.

— Ну, найти несложно. В комнату, пожалуйста.

Комнат было две, как и в собственной Олимпиадиной квартире, и так же, как и собственную квартиру, она знала эту наизусть. Много книг, картин, развешанных странно, как в музее, без рам, сплошным полотном. От обилия картин в большой комнате всегда было сумрачно и пахло музеем. В маленькой комнатке была устроена мастерская, где Михаил Иосифович рисовал. Там было много света и воздуха, окно никогда не занавешивалось, светлые стены, светлый пол, какие-то свернутые в трубку листы плотной бумаги за шкафом. И пахло тут всегда особенно — масляными красками, скипидаром и еще чем-то приятным, что Олимпиада любила с детства.