Она даже заскулила от ужаса.

Пусть бы все оставалось по-прежнему. Пусть бы она только мечтала о нем, потому что, неосуществленная, эта мечта не могла ее убить. Осуществленная, она была по-настоящему опасна.

Он ни в чем не виноват. Он пожалел ее, бедную и несчастную, прибежавшую к нему среди ночи в мокрой и грязной куртке, в джинсах, порванных на коленях, трясущуюся от страха и холода. Он пожалел ее, как жалеют брошенных собак и выносят им остатки от ужина, но мало кто берет их к себе, спасая по-настоящему.

Клавдия выпрямилась на постели и, сколько могла, расправила плечи. Она не станет навязываться. Она не даст ему никакого повода для жалости. Один раз пожалел – и хватит. Она уберется из его жизни, она никогда больше не напомнит ему о себе, она…

– Я тебя разбудил? – приглушенно спросил он от двери.

Она сильно вздрогнула и оглянулась. Свет из коридора бил ему в спину, поэтому она видела только силуэт – широченные, в дверной проем, плечи, могучая шея, ежик волос на голове, рельефные ноги.

– Прости, – сказал он, подошел и сел на диван. – Я не хотел. Я думал, что тебя теперь пушкой не разбудишь.

Она молчала, и в темноте он не мог рассмотреть выражение ее лица, поэтому он просто потянулся, легонько толкнул ее на спину и навалился сверху.

– Я не могу дышать, – пискнула она.

– Я тоже, – признался Андрей и поцеловал ее. – Как, черт возьми, нам теперь быть?

Он начал свои дьявольские поцелуи от макушки и уже дошел до шеи.

– Как нам быть? – переспросил он и поднял голову. Его глаза в темноте казались совершенно черными. – Как нам быть, если мы оба не можем дышать?

– Слезь с меня, – попросила она, боясь, что сейчас заплачет и убежит. Все это было как в сказке. Все это было лучше, чем в сказке.

Он чуть подвинулся, но Клавдию не отпустил.

– Я встал потому, что мне еще нужно поработать, – сказал он с сожалением. – Если я засну рядом с тобой – все. Пропала моя работа. А мне нужно, понимаешь?

– Понимаю, – ответила она осторожно. Он как будто извинялся или оправдывался, и это ее смущало.

Теперь он целовал сгиб ее локтя, и она готова была плакать от удовольствия. Ни в одной медицинской книге Клавдия не читала, что сгиб локтя – это исключительно чувствительное место. Потом он переместился на ее живот, и оказалось, что живот тоже исключительно чувствительное…

– Перестань! – Она дернулась и попыталась освободиться. – Прекрати сейчас же!! Перестань, я тебе говорю, Андрюшка!

Он щекотал ее, а она хохотала и извивалась, пытаясь стукнуть или хотя бы лягнуть его, но у нее не получалось. Он был гораздо сильнее и как-то… ловчее, что ли.

Она уже почти не могла дышать, когда он отпустил ее и, опасаясь возмездия, отпрыгнул от дивана, как очень большой и тяжелый, но все же тренированный зверь.

– Лежать! – сказал он. – Лежать и спать.

– А ты? – спросила она, задыхаясь. – Ты будешь спать, стоя в коридоре?

– Я буду работать, Клава, – повторил он отчетливо. – Тебе придется к этому привыкнуть. Жить со мной трудно. Я или все время на работе, или все время думаю о работе. Конечно, иногда я о ней забываю, – и он ухмыльнулся так, что Клавдия покраснела в темноте, – но чаще все-таки помню. Постарайся уснуть. Я тебя растормошил, конечно…

И он тихо прикрыл за собой дверь.

Она осторожно, как стеклянная, легла на диван, как будто боялась, что стекло разобьется и драгоценные слова вырвутся наружу, разлетятся и больше никогда не вернутся.

Он сказал – тебе придется привыкнуть.

Он сказал – жить со мной трудно.

Тебе придется привыкнуть. Жить со мной трудно.

Он собирается с ней жить?! Он хочет, чтобы она к нему привыкла?!

Она перевела дыхание и подняла к глазам руку, чтобы удостовериться, что это действительно она и что она не бредит. Потом пощупала перину. Рука была настоящая, и перина тоже казалась настоящей.

Так не бывает, сказала она себе. Не бывает.

Так не бывает, но так есть.

Она полежит и тихонько все обдумает. Времени у нее полно, и Андрея, в присутствии которого думать она совершенно не способна, рядом нет. Она все-все обдумает и поймет.

Как он сказал?

Он сказал: привыкай. Жить со мной трудно.

– Я привыкну! – пообещала она вслух и сморгнула слезы, от которых дрожал и двоился свет уличного фонаря.

Сосредоточиться было очень трудно. Нет, сосредоточиться было совершенно невозможно. Такое неукротимое чувство победы он испытывал в жизни всего раза два, и тогда, кажется, оно было как-то бледнее.

Он не будет думать о Клавдии, которая лежит в двух шагах от него, укрытая по шею его одеялом, теплая, сонная и розовая от любви, которой они занимались с таким студенческим пылом.