«Когда у заложников пропала всякая надежда на освобождение и каждый ждал неминуемого расстрела, вдруг неожиданно в тюрьму приезжает какой-то важный советский сановник… и, отрекомендовавшись полковником царской службы и военным инструктором Советской республики Северин-Халкиоповым, произнес перед нами речь… Во всяком случае, речь его произвела на нас большое впечатление, в том смысле, что это был первый советский чиновник, который открыто встал на нашу сторону, увидев в нашем случае попрание элементарных человеческих прав и справедливости. В беседе с нами Северин-Халкиопов заявил, что он не коммунист, но служит большевикам и считает эту власть единственно возможной для данного времени. Говорил, что в центре коммунистической власти стоят люди гуманные, совсем не такие, как в провинции. Затем сообщил, что приехал в Сарапул из Перми и что там творятся такие же безобразия, как и в Сарапуле. Когда он вмешался и попробовал остановить Пермскую «чрезвычайку», то был арестован сам и был бы, по его словам, немедленно расстрелян, если бы его знакомые не дали знать по телеграфу в Москву центральной власти, по настоянию которой он и был освобожден. «Ведь это же форменные идиоты, разве можно с ними о чем-нибудь договориться! Не люди, а звери!» – так аттестовал провинциальных большевиков представитель центральной власти… Он был очень удивлен, что среди нас нет ни одного настоящего буржуя. В конце концов он заявил, что предъявил местной «чрезвычайке» ультиматум, чтобы она в течение трех суток или предъявила каждому из нас обвинение, или освободила». [4]

В этом примере очевидна наивность военспеца и бывшего царского офицера с несколько даже фельетонной фамилией Северин-Халкиопов, пытавшегося обуздать кровожадные инстинкты Пермской и Сарапульской ЧК и донести до ленинской власти в Москве правду о чекистских репрессиях за Уралом. Хотя, как мы сейчас точно знаем, ситуация в губернских ЧК была отлично известна и в ленинском Совнаркоме, и в штабе самой ВЧК на Лубянке, и именно из центра шли указания крутить красное колесо террора, на местах только творчески дополняемые личным изуверством или дремучестью провинциальных исполнителей. Далее сам автор признает, что старания московского эмиссара арестованным так и не помогли, снятый им с должности за пьянство начальник Сарапульской ЧК матрос Ворожцов вскоре всплыл на другом чекистском посту, а самого Северин-Халкиопова чекисты в итоге опять арестовали.

И такая картина характерна не только для Урала тех лет. Так в Москву о безобразиях Омской ЧК докладывал член Кокчетавского губкома партии Федор Воронов, ему сообщали о массовых пытках и издевательствах в ее подвалах. По словам Воронова, председатель Омской ЧК Гузаков приезжал туда для организации череды расстрелов, а по утрам на прогулке уцелевшие заключенные наблюдали груды трупов, засохшей крови и человеческих мозгов. Воронов в письмах в центр, как и Северин-Халкиопов, вопрошал: «Разве это не подрыв советской власти?!» Проводивший по заданию ЦК РКП(б) проверку письма Воронова представитель ВЧК в Сибири Павлуновский сообщил в Москву, что допустившие беззакония сотрудники ЧК уже отданы под суд, но и жаловавшийся в Москву Воронов тоже арестован «за бездействие и шкурничество».

Зато чекисты, будучи во многом освобождены от ответственности за собственный террор, активно участвовали в «огне по своим», не без их участия уничтожены в годы Гражданской многие поначалу деятельные сторонники советской власти, красные или партизанские командиры, чем-то этой власти не угодившие или вышедшие из ее подчинения. Таких историй на фронтах Гражданской войны за 1918–1922 годы было множество, и в значительной их части точку в жизни какого-то отклонившегося от линии партии комдива или партизанского вожака от анархии ставила именно чекистская пуля.

Некоторые из таких деятелей были настоящими партизанскими вожаками из народа без четкой платформы, называемыми собирательным термином «зеленые» стороны. В чистом виде их в истории представлял самый известный «зеленый командир» Гражданской войны Нестор Махно, анархист по убеждениям, создатель повстанческой армии и основатель «народной республики» в Гуляйполе. Его отношения с советской властью были очень своеобразны и подвержены резким колебаниям. Его то объявляли союзником и приравнивали его «зеленое» воинство к частям Красной армии, используя на фронте против белых, то вновь признавали врагом Советов и начинали теснить красноармейским наступлением. В отличие от других «батек» пылающей тогда Гражданской войной Украины Махно имел хотя бы четкую анархистскую политическую программу и опыт царской тюрьмы «за политику» в прошлом, поэтому в Москве его легко было при необходимости именовать союзником и революционером, а при другой необходимости – объявлять анархо-бандитом и врагом советской власти.

При этом во временности союза с Махно Советы никогда не сомневались, однажды еще в годы своего с ним союза власть руками ЧК пыталась ликвидировать плохо управляемого батьку Махно. Завербованный чекистами махновский «полевой командир» Поклонский должен был застрелить Махно у себя на квартире, но был разоблачен махновской контрразведкой и сам застрелен на глазах Махно. Это было после того, как в 1919 году Махно признали неважным союзником. Тогда началось мощное наступление с юга России на Украину армии Деникина, и Красная армия массово отступала на Харьков, а Махно уводил от белых свое воинство на запад защищать свою Гуляйпольскую республику. Троцкий лично телеграфировал Махно, чтобы тот бросил свою базу и в интересах Советской России вместе с корпусом РККА Якира отходил защищать красный Харьков, и Махно поначалу соглашался, но требовал, чтобы Якир со своими частями не бежал, а сражался, а затем Махно открыто послал Троцкого по телеграфу и отошел на Гуляйполе. Советские историки затем все крушение здесь красного фронта под натиском гораздо меньшей по численности бойцов армии Деникина попытались спихнуть на это предательство Махно, бросившего союзную Красную армию и начавшего отступать под защиту родной местности на Гуляйполе. Хотя современные коллеги были вынуждены их поправить: сами красные части Якира после этого удара белых встык их с махновцами побежали еще быстрее отрядов батьки.

Когда остатки армий Врангеля в начале 1920 года уже загнали в Крым и заперли там, на махновцев опять навалилась большими силами Красная армия. А когда к лету того же года запахло разгромом красных на польском фронте и Врангель опять вырвался из Крыма в украинские степи, Махно опять призвали побыть революционером и командиром красных частей украинского крестьянства. И Нестор Иванович опять поверил, хотя в этот последний союз с большевиками уже не пошла за ним большая часть махновских командиров и почти половина его крестьянской армии. Когда Махно в последний раз помог добить белое войско барона Врангеля и завоевать Крым, с конца 1920 года он объявлен окончательно врагом советской власти (формальным поводом для этого стал привычный для его бойцов грабеж отбитой у белых Евпатории в Крыму), и на него по Украине началась последняя охота с участием ЧК. После еще нескольких попыток ЧК его ликвидировать, разбитый и постоянно окружаемый красными частями, Махно в августе 1921 года после последнего боя с остатками своей «зеленой» вольницы ушел через границу в Румынию и закончил жизнь в эмиграции во Франции.

Несколько «зеленых» батек типа Махно, но рангом поменьше, вроде атамана Григорьева на Украине, по нескольку раз переходили со своими бандами от красных к белым или к петлюровцам, пока не находили свой конец от чьей-то пули. Большинство «зеленых» командиров к большевикам имели очень отдаленное отношение и воевали на их стороне временно или вынужденно. Как тот же атаман Григорьев, имевший весьма запутанную политическую программу из смеси социализма, анархии и украинского национализма, выражаемую им как «за Советы, но без коммунистов, продотрядов, а главное – без жидов». В момент очередного политического кульбита Григорьев был застрелен на переговорах штабом еще сохранявшего тогда верность Советам батьки Махно.