— Вас желает видеть госпожа Зорина… — доложил ему почтительно лакей.

Генерал прикрыл газетой альбом с голыми красавицами — парижское издание для любителей красоты — и сказал благостно:

— Конечно, проси…

В солидный и красивый кабинет генерала вошла старуха Зорина, обтрепанная, жалкая. Голова ее тряслась, как и руки. Безумные глаза точно ничего не видели.

— Чем могу служить? — вежливо встал навстречу ей генерал, но поморщился: внешний вид старухи говорил, что она непременно попросит денег, а этого старик не любил.

— У меня, ваше превосходительство, один-единственный сын… — начала старуха. — Мальчик больной, несчастный — очень уж бедность наша теперешняя нас заела… Наши богатые родственники, известные графы Строевы, совершенно разорили нас… И вот его призывали в армию… а он такой деликатный… нервный… раздражительный… не вынес и, знаете, застрелился… Его отходили, а вот теперь грозятся опять взять… Это непременно по проискам врагов, но это все равно… Мальчик не вынесет… Такой он беззащитный и… эти, знаете, новые идеи, должно быть, в голове…

— Так, собственно, что же я могу сделать?

— Если бы вы, ваше превосходительство, похлопотали, чтобы его освободили, я так была бы признательна вам…

Она заплакала в грязненький платочек.

— Но… извините меня, сударыня… мне, право, странно… — начал генерал, чувствуя, как внутри его неудержимо разгорается какой-то пышный фейерверк. — О чем вы плачете? Вы должны — понимаете: вы должны! — гордиться тем, что ваш сын имеет честь защищать нашу дорогую родину…

— Да ведь… нищие мы, ваше превосходительство… и он такой слабенький… — продолжала старуха, всхлипывая в грязненький платочек. — Ведь не чужой… единственный…

— Тем паче, сударыня, тем паче-с! — энергично продолжал генерал и даже в грудь себя ударил. — Именно то, что нам дорого, именно то, что нам бесценно, и должны мы в эти высокоторжественные моменты принести на алтарь родины. Именно: все!.. Да-с, все… — разгораясь все более и более, продолжал, сверкая глазами, генерал. — И единственное мое горе, что мне за шестьдесят и что меня не берут уже на службу… Да-с, но чтобы доказать вам, сударыня, что то, что я говорю вам, не пустые слова, я тотчас же при вас еще и еще раз делаю попытку получить разрешение послужить родине…

Он сел к столу, что-то бойко начертил на листке бумаги и торжественно встал.

— Вот-с, не угодно ли… — проговорил он вдохновенно и начал читать бумажку: — «Всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство в настоящее тяжкое для родины время использовать и мои скромные силы для помощи ей. Надеюсь, голос старого воина найдет отклик в душе вашего высокопревосходительства, и я получу немедленное назначение на действительную службу. Генерал Верхотурцев». Вот-с, не угодно ли? Как же после этого может сметь ваш сын — да, да, сметь! — стреляться там, быть слабым, какие-то там новые идеи?.. Эй, Василий!

— Что прикажете, ваше превосходительство? — высунулся тот в дверь.

— На телеграф. Немедленно!

— Слушьсь, ваше превосходительство…

— Вот, сударыня, вы видели! Идите же домой, и да будет вам стыдно! Да, да, это говорит вам ваш ровесник: да будет вам, а в особенности вашему сыну стыдно! Вот-с…

Старуха перепугалась шума, который производил генерал, и, сгорбившись и все вытирая глаза грязненьким платочком, пошла вон из кабинета. Ей было совершенно ясно, что и этого генерала подкупили ее враги Строгоновы…

— Мамочка, да как же ты здесь одна?! — удивилась Варя, которая, едва волоча ноги, шла с вокзала, голодная, домой.

— Насчет Мити я хлопотать ходила… — заторопилась сразу мать. — Но ничего не выходит… Вот ты не веришь, а все налицо: все подкуплены, чтобы вредить нам… Зачем нужно им непременно сжить нас со свету, не понимаю и не понимаю!

И когда пришли они обе домой, сконфуженный Митя начал было оправдываться перед сестрой.

— Ах, милый, право, все равно теперь… — сказала она бледным голосом. — Я так устала…

— А как же в Москве? — помолчав, спросил брат.

— И в Москве все то же… — машинально, точно с собой говоря, отвечала Варя. — И… и не спрашивай меня ни о чем…

— Я говорил тебе, что только лишний раз в лицо тебе плюнут… — зло отвечал Митя и, весь побледнев, с бешенством прошипел, захлебываясь: — Вешать… колесовать сукиных детей надо… Довольно! И без пощады…

Варя, не слушая его, прижав руки к вискам и едва волоча ноги, прошла за перегородку и легла на свою убогую кроватку лицом к стене.