— Смотрите, Григорий Ефимович, будет ли лутче?

— Может, лутче и не будет, ну только и хуже трудно уж быть…

— Смотрите, не ошибитесь!..

— А и ошибусь, так больно наплевать… Мне, брат, все нипочем… Вон ты видел на мне шубу соболью, а хошь, я ее сичас же в куски изрежу и в печке сожгу, и вонючий полушубок опять надену? Ты сам понимаешь, милиены могли бы быть у меня, а у меня ни хрена нету… Все мне равно, и деньги, и нужда, и люди, и все… Вон шумят: ах, Горемыкин! Ах, Трепов! А я их под ж… коленкой и твово зятя немца Штирина посажу или дурачка Протопопова, и все будет то же. Я люблю то, чего нельзя, люблю, чтобы насупротив сделать. Вон надо было мне мою девчонку учиться приделить. Конешно, места для этого здесь сколько хошь. И вдруг говорят: а вот в Смольный нельзя. Как так нельзя, почему? Потому, дескать, что там все только благородные. Ладно, коли нельзя, значит, надо добиться, чтобы можно, чтобы благородные потеснились маленько…

— И поместили?

— И поместил. А то чего же?.. — усмехнулся Григорий. — Многие которые по случаю этого своих девок оттуда взяли, так ведь мне от этого ни тепло, ни холодно. А теперь вот один благоприятель все для смеху подбивает, ты, дескать, Гришка, в яхт-клуб добиться постарайся — какой яхт-клуб, не знаю, но быдто там все самые что ни на есть которые себя за отборных почитают…

— Да, туда пробиться трудно!.. — сказал граф, смеясь.

— Вот и он говорит… — тоже засмеялся Григорий. — Ну, об заклад побились, что пролезу…

— Все, пожалуй, разбегутся…

— Да что ты?! Так мужиком там брезговают?

— Не только мужиком, но и вообще туда пускают с большим разбором… — сказал граф.

— Ну, пущай разбегаются — мне одному просторнее будет… Вот смеху-то будет! — сказал Григорий с раздувающимися ноздрями. — Ну, не хочешь больше водки, давай красного спросим… — он позвонил и, когда лакей с полным усердием на лице явился на зов, сказал: — Вот что, милой, дорогой, дай-ка ты нам винца красненького какого поспособнее… Это все убирай и гони, что там дальше по закону полагаетца…

Надвинул туман. Было сумрачно. На противоположной стороне улицы у пустой булочной выстраивался хвост полуголодных хмурых людей, которые, чтобы согреться, дули себе в красные кулаки, топотали разбитой обувью, широко, как извозчики, размахивали руками. И невольно вставало в памяти, все отравляя, воспоминание о том, что где-то в этих сумрачных далях истекает кровью гигантская небывалая армия, и бесконечные миллионы людей, уже не веря ни на йоту в успех и нужность того, что они делают, сцепив зубы, с отчаянием в усталой душе гибнут озлобленно и бессмысленно. И в самом воздухе, казалось, чуялось страшное разложение огромной страны, точно запах тления, точно шорох червей тлетворных и распадение мяса…

— Подыхать, знать, нам всем скоро, граф… — вздохнув, сказал Григорий, наливая в тарелку жирной ароматной селянки. — Ну-ка вот перед концом-то селяночки… Ты-то, может, и попрыгаешь еще, а что мне скоро крышка, это я знаю. Все письма дураки подкидывают: убьем да убьем. Сам Хвостов министр, и тот, дурак, все пристукнуть меня намечался, да не вышло дело… Вот и давай поговорим с тобой на прощанье до самой точки…

— Очень охотно, Григорий Ефимович, только я не совсем понимаю, о какой точке вы говорите…

Григорий положил оба локтя на стол и, остро глядя в глаза графу, сказал:

— Какой точки-то? А вот сичас… Только наперед ты мне вот еще что скажи: скрываете вы, ваша братия, от нас, простого народа, что или ничего не скрываете? То есть я не про всех вас вопче говорю, потому из вас тоже много жеребцов всяких, которым кроме бабы да винищи ничего не надобно, нет, я про тех, которые поумственнее, вроде вот тебя… Что-то все думается мне, что вы всего нам не говорите…

— Насчет чего?

— Насчет всего. Почему в газетах вы всегда так пишете, что никто из простого звания ни фика не понимает? Почему промежду собой иногда так говорите, что хошь голову разбей, ничего в толк не возьмешь? И по-русскому как будто, а нет, непонятно! Ты слыхал когда воровской язык? Ну как жулье промежду себя разговаривает? Говорят они по-русскому, а ты, хоть ученый-разученый будь, ни за что и слова не поймешь, хошь тресни… Так вот и у вас. Чего вы от нас скрываете?

— Вы ошибаетесь, Григорий Ефимович… — сказал граф. — Такой язык вырабатывается сам собой, без всякого злого умысла. Представьте себе, что собралась на сходе компания мужиков, и они о своих хозяйственных делах разговор завели — много ли поймет в их разговоре какая-нибудь из ваших барынек? Вы ведь наших барынь хорошо знаете… — подпустил он.

Григорий остро посмотрел на него.

— Верное слово?

— Верное слово…

— Ну ладно. Может, оно насчет разговору и так… — сказал Григорий задумчиво. — Ну а можешь ты мне побожиться… вот как пред истинным… что ничего от нас, простого народу, вы не скрываете?.. Ты хошь и не пырато в Бога-то веруешь, но вот, как пред истиннным, скажи мне… Все равно не выдам — жить мне не долго…

— Да какие же у нас могут быть секреты? В чем?

— Да опять все в том же, в самом главном! — досадуя на непонятливость графа, сказал Григорий. — Я сказал тебе, что я про самое главное спрашивать тебя буду…