— Наташа, я правильно понимаю?

— Надеюсь.

— Зачем тебе это?

— А зачем мне вообще все?

Она внезапно вскочила с дивана. “Боже, да она в ярости”, — с изумлением подумал Александр. Этого он никак не ожидал. Дождь тарабанил — мелко, быстро — в голове. Он все сильнее погружался в болезнь, слушая, как Наташа кричит, не замечая ни темнеющих кругов под его глазами, ни его пылающих щек.

— А зачем мне вообще все? В целом? Частями? Чем это хуже?

— Хуже чего?

— Того, что есть.

— Лучше бы лучше.

— Лучше бы — да. Но — но.

— А я?

— А я? — спросила она и усмехнулась. — Вот так вот мы и живем. Ты говоришь “А я?”, я отвечаю “А я?” И чему ты удивляешься?

Александр сел на диван, который мгновенно стал впитывать его влагу.

— Я не понимаю тебя.

Она заговорила столь же резко, как раньше, но уже тише:

— Я в этом не нуждаюсь.

— А я? — беспомощно отозвался Александр и облизал губы.

Наташа захохотала.

— Ты все время будешь повторять?

— А ты?

— Мне нужно уехать.

— В куда?

— В тебе-то что?

— Я люблю.

— Помню, когда ты сох по Сергею, я тебя поняла.

— Сох!!! — Он повторил это слово, не веря, что услышал его. — Сох? — повторил он снова, изумляясь внезапной жестокости своей подруги. Дождь усилился, застучал сильнее. Александр закрыл уши, но тут же отнял руки. — “Нелепый жест. Дождь же внутри”, — подумал он, и частью пока еще не тронутого болезнью сознания понял, что мысль еще нелепее жеста.

— Но это было другое, — не глядя на Наташу, едва слышно, сказал он. —

И это другое.

— Мы пожалеем.

— Мы?

— Ты. Я. Мы.

— Ты — возможно.

— Зачем так? Жестоко зачем?

— Смешно по-другому. Нежно сейчас — смешно.

— А я и смеюсь, Наташа.

— Мне кажется, совсем наоборот.

— Зачем ты меня мучаешь? Если бы понять — зачем? Мне стало бы легче.

— А ты?

— Я?

— Ты.

— Мучаю тебя?

— А что ты сейчас делаешь?

И навсегда в памяти остались ее глаза: невыносимо зеленые.

Когда Наташа ушла, он продолжал слышать “а ты, а я, а ты, а я, ты пойми, ты пойми”, и надо всем царственно возвышалось: “ваша подруга изумительна”.

Провал самоанализма

Ипполит Карлович прощался с Наташей намерено сухо: словно провожал горничную, исполнившую немного больше обязанностей, чем оговорено в контракте. Сказал, что ее ждет машина и пожелал “всех благ”. Наташа была потрясена этим словосочетанием. Ничего не ответила. Ипполита Карловича совершенно не изумила невежливость гостьи. Пожелав ей “всех благ”, он удалился. Неспешно.

Выйдя из дома, Наташа увидела в огороженном высоким каменным забором дворе машину, которая должна была увезти ее. Неподалеку стоял отец Никодим и тихо что-то втолковывал незнакомому ей молодому человеку. Священник отчаянно старался сделать вид, что не замечает ночную гостью недоолигарха. Заметив, что отец Никодим прячет взгляд, Наташа подошла к нему почти вплотную. Тот встрепенулся, словно вор, застигнутый врасплох.

— Не бойтесь, я не благословения подошла просить, а успеха во всех делах вам пожелать. — Наташу саму изумила дерзость, с которой она обратилась к священнику. Видимо, после высокомерного прощания Ипполита Карловича ее ранило любое проявление неблагосклонности. Отец Никодим с кротостью ответствовал:

— Я буду молиться о вас и о нем.

Наташа отшатнулась от черного цвета его рясы, от его сострадательного взгляда. Быстро зашагала к машине. Села, громко хлопнула дверью, открыла окно и крикнула, заставив шофера вздрогнуть:

— Вашими молитвами! Что бы мы без них делали этой ночью!

Отец Никодим глубоко вздохнул, перекрестил Наташу и машину и вошел в особняк. “Я больше не могу находиться в этом доме. Мое присутствие помогает дьяволу смешивать зло с добром, делать их неразличимыми, — горестно восклицал он про себя. — Сейчас я скажу Ипполиту Карловичу, что это был