университетской газете.

Собеседник: Не скрою, о вашей дружбе с Николаем

Майоровым я узнал заранее. Кстати, 20 мая – его день

рождения, и поэтому наша сегодняшняя встреча – это и дань

памяти Майорову и другим вашим университетским друзьям.

Просматривая подшивки довоенных номеров газеты, я понял,

что еще с того времени у нас в университете действовало

настоящее литературное объединение…

Немировский: Завершилась летняя сессия 1941 года.

Сданы экзамены по историческим дисциплинам в МГУ и по

литературным – в Литинституте им. Горького, где я также

учился вместе с Колей Майоровым. А вместо каникул – война.

Через неделю после ее начала студенты-истфаковцы оказались в

деревне Снопоть на Брянщине… До осени рыли

противотанковый ров. Ночами над нами стоял гул самолетов, но

в небе – ни одного нашего. Это фашисты летели бомбить

Москву. И вот она в моем восприятии того времени:

Расписана каким-то Пикассо,

Приобрела Москва иную емкость

И спрятала привычное лицо,

На миг преобразившись в незнакомку…

Разбросаны железные ежи,

Мешки с песком накиданы у окон.

107

Все то, что я любил и чем я жил,

Вдруг сделалось пугающе далеким.

На Красной Пресне стены баррикад,

Аэростаты, спящие на тросах,

И лица треугольные солдат

При светлячке дрожащей папиросы.

Собеседник: А дальше – народное ополчение, армия?

Немировский: Не сразу. Нас, четверокурсников, вернули в

сентябре для сдачи госэкзаменов. Всю войну я прошел с

дипломом МГУ в кармане. В середине октября мы с Колей

Майоровым без вызова пришли в Краснопресненский

райвоенкомат проситься на фронт. Но нам предложили –

уходить из Москвы по единственно безопасному шоссе

Энтузиастов. Прощаясь, мы обменялись тетрадками стихов.

Немировский: … В 1941 году я подарил Коле Майорову из

своего незаконченного стихотворения одну строку: «Еще не

выпал мой последний снег…». Он ее использовал в своей

несохранившейся маленькой поэме, содержание которой

известно лишь по пересказу нашего общего друга, студента

физфака Виктора Болховитинова – поэта, тоже

сотрудничавшего с газетой «Московский университет». Снег

1942 года оказался для Коли последним. Но он мог стать

последним и для меня... Вернувшись с войны, я написал:

Прости меня за то, что я живу,

Что я домой вернулся после боя,

Что я топчу зеленую траву,

А не лежу недвижно под травою.

Необъяснимое ощущение этой невольной вины стало

фоном и движущей силой всей моей послевоенной жизни.

108

Вадим Ружина 47

Из «Революция, любовь, мужество»

(отрывок48)

Рукописи не горят, а уж книги, даже при малых тиражах

издания, неожиданно напоминают о себе. Узнав о моей работе

над статьей о Николае Майорове, едва знакомый человек принес

несколько страничек из давней книги. Благодаря ему и

«нашлись» стихотворения Н. Майорова, которых нет в

сборниках стихов поэта.

…но был,

любил

и за строкой спешил.

И как бы ты ни жгла

и ни любила, —

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый крайний миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя!

Земля не обернется мавзолеем...

Прости ему: бывают чудаки,

которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки…

Конечно, слова о «четырех строчках Пастернака» не

следует понимать буквально, в этом резко заостренном

образном выражении — клятва беззаветной преданности

искусству, что называется, до гробовой доски.

Годы, прошедшие со дня смерти Николая Майорова,

явились лучшей проверкой достоинств его поэзии. Его душевно