Ш-и был богат, а К-ль беден, хотя «Девственница» и «Родогуна» заслуживали совсем не того приема, какой был им оказан. Мы недаром вновь и вновь спрашиваем себя, почему в любом деле один преуспевает, а другой терпит неудачу, и во всем виним случай, стараясь оправдать таким способом собственную несправедливость; уступая ей, мы обходим лучших и выбираем худших, если это идет на пользу нашим делам, наслаждениям, здоровью и жизни.

Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них как римляне, а обходимся с ними как греки.

Батиллу достаточно было стать мимом, чтобы римские матроны начали за ним гоняться; Роя танцевала на подмостках, а Росцня и Нерина пели в хоре, – этого оказалось довольно, чтобы привлечь к ним толпу поклонников. Тщеславие и дерзость, следствия чрезмерного могущества, отбили у римлян охоту соблюдать тайну и быть скрытными: нм нравилось превращать театр в арену своих любовных похождений, они не испытывали ревности к толпе, заполнявшей амфитеатр, и делились с нею прелестями своих любовниц: вкус их был так неразвит, что они заботились лишь об одном – показать, что они любят комедиантку, даже если она некрасивая женщина и дурная актриса.

Ничто так не помогает уяснить себе истинное мнение людей об изящной словесности и науках, а также о пользе последних для государства, как отношение к тем, кто посвятил себя такой деятельности. Любое, даже самое грубое ремесло, даже самое низкое звание куда быстрее дают надежные н ощутимые преимущества, нежели занятия литературой н наукой. Комедиант, развалившись в карете, забрызгивает грязью лицо Корнелю, который идет пешком. Для многих слова «ученый» и «педант»-это синонимы.

Нередко богач разглагольствует о науке, а ученым приходится хранить молчание, слушать и рукоплескать, если они не хотят прослыть педантами.

Нужна известная смелость, чтобы не стыдиться репутации ученого между людьми, питающими глубокое предубеждение против мужей науки, за которыми они отрицают учтивость, любезность, общительность, почитая их кабинетными затворниками и книжными червями. Невежество- состояние привольное н не требующее от человека никакого труда; поэтому невежды исчисляются тысячами и подавляют ученых числом как при дворе, так и в столице. Если те в свое оправдание ссылаются на пример д’Эстре, Арле, Боссюэ, Сегье, Монтозье, Варда, Шевреза, Новьона, Ламуаньона, Скюдери, [239] Пелиссона и множества других, чья ученость не уступала учтивости; если они дерзают приводить славные имена Конде, Конти, герцогов Шартрского, Бурбонского, Мэнского и приора Вандомского – принцев, умевших сочетать отменные и высокие познания с поистине аттическнм красноречием и римской светскостью, им без обиняков возражают, что это – исключения; если они взывают к самым веским доводам, последние все равно тонут в шуме толпы. Между тем людям следовало бы не осуждать ученых столь бесповоротно, а, напротив, дать себе труд сообразить, что умы, которые, так много сделав для науки, помогают нам правильно мыслить, судить, говорить и писать, должны тем самым способствовать и облагораживанию нравов.

Нужно очень немногое, чтобы отличаться утонченностью манер, н очень многое, чтобы отличаться утонченностью ума.

«Это же ученый! Значит, он неспособен к делам, я не доверил бы ему даже заведовать моим гардеробом»,- говорит политик, и он, разумеется, прав. Д’Осса, Хименес, Ришелье тоже были ни на что не годными людьми и бездарными министрами – они ведь отличались ученостью! «Он знает по-гречески,- продолжает государственный муж, – это книжник, философ!» Но тогда любая афинская фруктовщица, по всей вероятности говорившая по-гречески, тоже, несомненно, была философом, а Биньон и Ламуаньон, которые знали этот язык, – пустыми книжниками! Какой вздор, какую чепуху нес великий, мудрый и столь разумный Антонин, утверждая, что «народы были бы счастливы, если бы император сам был философом или к власти пришел философ», то есть книжник.

Языки – это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но презрение к ним бросает тень и на нее. Дело не в том, древний ли это язык или новый, мертвый или живой, а в том, груб он или обработан, со вкусом или без вкуса написаны книги, созданные на нем. Предположим, что наш французский язык через столько-то веков разделит участь греческого и латинского и на нем перестанут говорить; неужели того, кто будет читать Мольера и Лафонтена, тоже объявят тогда педантом?

Я упоминаю имя Эврипила, и вы говорите; «Это остроумец», как сказали бы о том, кто тешет бревно: «Это плотник», а о том, кто чинит стену: «Это каменщик». Но где же мастерская человека, чье ремесло, по-вашему, заключается в остроумии? Какая у него вывеска? Можно ли узнать его по платью? Какие он употребляет инструменты- клин или молот и наковальню? Где он рубит или колет, где выставляет свой товар на продажу? Ремесленник гордится своим ремеслом. А гордится ли Эврипил своим остроумием? Если да, значит, он глупец, разменивающий свой ум на мелочи, низкая н бесчувственная душа, которой недоступны и то, что по-настоящему умно, и то, что поистине остро. Если же нет, тогда он действительно человек рассудительный н умный.

Вам, наверно, случалось иногда сказать о буквоеде или плохом поэте: «Он остроумен». А разве себя самого вы почитаете человеком, лишенным ума? Если нет, значит, он у вас не туп и вы тоже остроумец. Но я вижу, что это слово кажется вам чуть лн не оскорблением. В таком случае я согласен: именуйте так Эврипила и употребляйте это выражение с насмешкой, как делают глупцы, не понимающие смысла слов, или невежды, которых оно утешает в недостатке образованности, им недоступной.