Шрифт:
А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7
В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде.
После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР.
Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни…
22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену.
Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь…
В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит:
– Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера?
– Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…»
– А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!»
Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену.
– Война… Что делать? Уничтожить гада!
Утром театр выехал в Москву.
В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил:
– Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога.
Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу…
22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя.
Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу?
В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань.
В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек.
Этель вспоминает:
– Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр.
– Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…Какое счастье! Она едет в Ташкент. Через Куйбышев! С двумя тюками. Закинула вещи, забралась на вторую полку, сидит, как мышка. Ти-хо. Колеса: тук-тук… «Хо-чу в Таш-кент. Хо-чу в те-атр. Хо-чу домой».
Дядя отдал ей свои деньги. Все! У кого-то ручка от чайника. У кого-то сумка. А у нее банка крабов. Батон! Все, что осталось от Москвы…
И только позже дошло: одна. Она – одна. И хочет вернуться в Сызрань. К дяде. И хочет к маме. Все остались там, под немцами. Что с ними будет? Что будет?
А что будет с ней? И вдруг на какой-то станции увидела женщину. В роскошном каракулевом пальто. Без чулок. Растерянную. Скорее всего, из беженцев, которых выпустили из лагерей.
Выскакивает из вагона: «Пусть потеряюсь! – Прильнула к незнакомке: – Мне ничего не надо. Я хочу маму!»
Незнакомка что-то ответила по-польски. Или с польским акцентом, как Женя Додина.
Она знает польский!
И идиш…
Как Этель! И тоже одинока. Совсем…
Они поспешили в вагон. На каком-то полустанке женщина догнала эшелон, где был ее муж и дети!
– Мама!
Этель снова осталась одна.
«Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой…»
Наконец успокаивается и засыпает.Доехали до Ташкента. Жарко. Пыль. Этель в пальто. В вязаной шапочке – мама связала, когда дочь в Москву ехала. Чулки рваные, руки грязные…
Два тюка оставила на вокзале, поставила прямо на пол, пустилась в город.
– Где у вас Министерство культуры?
Видимо, эта фраза внушила ей уважение к самой себе. Нашла.
– Ты кто?
– Актриса.
– Кто-кто?
– Актриса театра Михоэлса.
– А… Театр вчера уехал в Самарканд…
Снова вокзал. Тюки стоят. Как жить дальше? Ну как? Касса закрыта. Билетов нет ни на один поезд. Ни в одну сторону.
Позже станет завидовать женам военных, фронтовиков. У них литеры, можно купить много хлеба. Сказала себе: «Непременно выйду замуж за военного. Получу литер, куплю хлеба».
Ей было семнадцать лет. Она смотрела на мир доверчиво и простодушно. Однажды продала на базаре роскошное платьице, которое сшила мама перед отъездом в Москву, а взамен купила три ложки риса и кусок хозяйственного мыла. Пришла домой, а когда начала стирать, оказалось, что это не мыло, а рогожа, поверх рогожи был тонкий слой мыла…– Кому нужен один билет до Самарканда?!
– Мне!
И снова ночь в поезде и последние двадцать копеек, которые она отдала водителю грузовика. Он ехал с самаркандского вокзала в центр города. Когда борт машины откинули, вдруг видит:
– Это же наш артист, Луковский! Он всегда исполнял роль глухонемых или животных. Дядя Луковский!
На миг она потеряла сознание и свалилась в его руки.
Он и привел Этель в общежитие.
– Глядите, кто пришел, – Этка!
– Откуда?!
– Вы только посмотрите на нее! Сколько дней ты не ела?
– Нет, лучше скорее к Михоэлсу…
Соломон Михайлович посмотрел на нее и улыбнулся:
– Кошка находит свой дом. Я говорил вам – она настоящая актриса!Она часто вспоминает день, когда освободили ее родной город Гродно. В тех местах жили все родственники, никто из них не успел эвакуироваться. Что с ними, она не знала.
– Ну что ты такая грустная? – спрашивали ее.
– Я не грустная, я встревоженная…
Михоэлс успокаивал:
– Все будет хорошо. Будем надеяться!
Заходит в большой репетиционный зал. Михоэлс читает лекцию. Она не слышит, точно находится в другом мире. В ушах – выстрелы, крики, все знакомое по кинофильмам, спектаклям…
Сама – сплошной комок нервов.
Вдруг – стук в дверь.
Когда Михоэлс выступал, были святые минуты. Никто не смел его тревожить. А тут стучат:
– Ковенскую к телефону!Про тот страшный день рассказывала ей мама. Родственники скрывались в лесу. Держали связь с партизанским отрядом. Вдруг – немцы! Все, конец… Окружили, идут цепью… Неожиданно является связной из партизанского отряда:
– Ну что вы сидите? С неба ангелы прилетели!
– С ума сошел! Какие ангелы?
– Русский десант!
И впрямь, молодой человек, весь в амуниции с ног до головы, буквально падает с неба. На чистейшем идиш говорит:
– Я только что из Москвы! Вчера был в еврейском театре, там спектакль – потрясающий – «Блуждающие звезды»! И такая девчонка играет! Как ее? Ковенская…
– Ковенская?!
И мама упала в обморок. Когда десантник узнал, что это родители той самой Ковенской, он снял с себя все, все вещи оставил родителям, уехал полураздетый и сказал: если перелетит линию фронта, непременно свяжется с популярной актрисой…
Увы, не связался. Наверно, не перелетел…
Родителей Этель те «ангелы с неба» спасли. Но это уже другая история…
8В те дни на улице ее никто не узнавал: незаметная, серая, худая девочка. Ну – стройная, таких тысячи!
Она и сама чувствовала себя замухрышкой. Все ходили, искали какие-то связи, кусок лишнего хлеба. Она не ходила. Могу предположить – сказывалась внутренняя установка на «польску пани».
Но стоило выйти на сцену…
Однажды вечером что-то репетировали. Этель играла мальчика. У нее был текст: парень мечтает о хлебе. Такая детская мечта. И так стало жаль его!
Закружилась голова. Упала в обморок.
Подошел Вениамин Зускин. Этель впервые увидела его на сцене в роли Сендлера в «Путешествии Вениамина Третьего». Это был… не то чтобы урод, но… жалкий, несчастный… с кривыми ногами. На завтра в учебный класс вошел человек – красивый, со спортивной фигурой, высокий, элегантный. А уж улыбка… Тогда и поняла, какое это колдовство – переход от жизни к роли и от роли к жизни.
– Ты голодная? – спросил он.
– Нет.
– Вот тебе восемнадцать рублей, завтра пойдешь в коммерческую булочную. Там за деньги можно купить хлеб. Купишь себе булку, хорошую, сладкую, и съешь ее.
– Нет, нет…
Уговорил, взяла эти деньги и пошла в булочную…
Ела булку на глазах у всех: пусть видят – она богата.
Какой-то дерзкий мальчишка вырвал булку из рук: «С тебя хватит!»Так жили в Ташкенте, городе, о котором Алексей Толстой сказал: «Стамбул для бедных…» 9
Вспоминает Эмма Герштейн: « Зимой 41-го в гостинице «Москва» Михоэлс встретился с писателем Вл. Лидиным:
– Когда снова откроются театры, надо будет начать с чего-нибудь шумного, веселого, чтобы люди встряхнулись. Довольно этого мрака ».
ГОСЕТ начал послевоенную жизнь со спектакля «Фрейлекс».
Снова в родном театре. На родной сцене. И Этель говорит на родном языке: «Не будем стесняться своей крови!»
Не будем стесняться!
Ах, как пела скрипка: надоели чужие свадьбы!
На своей играть хочу…
Вот летит Зускин.
В книге А. Зускиной-Перельман восклицает Александра Азарх-Грановская:
«– Это было такое! Достаточно малейшего дуновения – он уже летит… Это… действительно от Бога. ..»