В этой безумной гонке старое доброе безделье становится социальным преступлением. Считается, что ничегонеделание свойственно отбросам общества, которые страшно от этого страдают, и долг всякого нормального человека помочь им «вернуться в общество» и крутиться как все. Если ты ничего не делаешь и остаешься при этом счастливым – ты лузер, враг и упырь.

Никто ведь не поверит, что человек в сорок лет может добровольно выбрать себе разношенный свитер, сон без будильника и неспешные разговоры о Декарте и Алешковском под музыку Canned Heat. Решат, что ему все это досталось в результате череды проигранных матчей. А если он еще и уверен, что его доля – самая счастливая, то такого человека захотят вылечить или уничтожить, как опасного сумасшедшего, который не ведает, что болен.

Но я уже начал понимать, что настоящая болезнь – это вечное тиканье часов в человеческих головах. Мы боимся опоздать то из дома на работу, то с работы домой, то в кино, то к столу. Лично меня никто не ждет в квартире, не требует таскаться в офис, а рядом долгие годы был Дэн, матерая фигура которого могла бы стать путеводной звездой на пути к себе, но почему-то не стала. И даже сейчас я смотрел на пробивающееся из-за туч солнце и видел примерно тринадцать часов тридцать минут.

Мне захотелось противопоставить этому волю и разум свободного человека. Я вернулся в хибару и раздул остывающие в печке угли. Потом накидал сверху дров и дождался, пока раскаленное тепло заполнит помещение. Затем отыскал вчерашнюю бутылку с первачом и налил из нее полстакана, положив рядом огурец и кусок колбасы. А потом начал раздеваться.

Есть вещи, которые надо делать не задумываясь. Я слышал, что тело нужно готовить к резкому перепаду температур разминкой и всякими хитрыми процедурами. Моя единственная хитрость была иной. Оставшись с голой задницей в натопленной хибаре, я распахнул дверь, издал гортанный вопль и понесся к воде. Когда мои ступни коснулись ледяной Ладоги, я сделал два шага, выбросил вперед руки, зажмурил глаза и с головой бросился навстречу новой жизни. Так мне тогда казалось.

Глава пятая Два тура вальса

Аня Санько свалилась в жизнь Дэна три года назад, когда в его квартире еще не выветрился запах Марины Крапивиной. Он тогда был занят своим лицом: доказывал самому себе, что ничуть не расстроен разлукой. Он каждый день играл в футбол во дворе, начал изучать французский язык, дважды прыгал с парашютом, не выпив при этом ни рюмки и не усугубив свое разочарование обществом доступных дам.

Но однажды он представил мне барышню, точной ассоциацией для которой была кукла Барби. Она была скорее ухоженна, чем красива, но солярий, фитнес и визажисты не прошли для нее бесследно: казалось абсурдным подходить к ней без золотой кредитки, торчащей из нагрудного кармана. Дэн подъехал к ней на велосипеде, когда она прыгала через лужи к своему двухдверному «мерседесу». Он расстелил куртку ей под ноги, молвил «Ну вот и я», посмотрел на неё нежно и дерзко и через три минуты катал с ней шары в бильярдном клубе «Гавань». «Мне нравится ваш психотип», – сообщила она, в лоб разбивая первую пирамиду.

Он вел себя с ней как настоящий джентльмен: галантно и сдержанно, так, как будто он в принципе был не против ее трахнуть. Ее первым делом интересовало, чем он занимается. Он ответил, что нигде не работает, не собирается начинать и заказал королевские креветки из соседнего ресторана. Он чесал, где чешется, а она склонялась над зеленым сукном, зная, что он видит не только ее грудь, но и шрамы от силикона. Наверное, это и есть доверие друг к другу, иногда возникающее между людьми, похожими как жираф на зебру.

Он уехал из того клуба на своем велосипеде, она на «мерседесе», а уже через пятнадцать минут кровать в квартире Дэна стонала под тяжестью сплетающихся тел. Она забыла свой телефон в машине, и утром на нем было 42 непринятых звонка

– Ты сильно от них зависишь? – спросил вышедший на проводы Дэн.

– Разве такая девушка, как я, может ни от кого не зависеть? – с вызовом ответила она. – Но принадлежу я себе. А тебя я люблю.

Эти слова что-то да значили в устах женщины, которая принципиально не садилась в чужие машины на пассажирские кресла – только в свою и за руль. Томных блондинок с передних сидений она презирала больше бомжей и уличных проституток. Она любила контролировать, побеждать и слушать аплодисменты, а Дэн смеялся, что у нее зависть к пенису. Она соглашалась: лучше быть бизнес-леди с кучей геморроев, чем чьей-то женой или содержанкой. Она искренне считала элитой общества людей, сумевших выжить и урвать в девяностые, и была готова умереть, чтобы завоевать их уважение.

Она родилась и выросла в приграничном Выборге – что может быть хуже? Пьяные финские туристы на автобусах и задорные русские бандиты на «бумерах» проносились мимо деревянной двухэтажки, где жило еще три семьи, а за спиной мама смотрела «Санта-Барбару». Что делают в такой травмирующей ситуации тысячи провинциальных девчонок? Едут поступать, цепляются за непьющих парней или стараются присосаться к какому-нибудь денежно-вещевому мешку. У нее была цель похлеще: стать хозяйкой своего офиса, бизнеса и людей, чтобы потом всю жизнь слушать старших и делать наоборот.

У нее была тренированная воля, а желание перестать смотреть на жизнь расплющив нос о стекло поглотило ее полностью. Наверное, она забавно смотрелась, когда расхаживала по квартире с Большим энциклопедическим словарем на голове и пела «Интернационал» с набитым грецкими орехами ртом. И это была только одна из ее амбиций: всю жизнь проходить с гордо вздернутым носом и чтобы ни один урод не наклонял к ней свои волосатые уши: «Что-что ты сказала, деточка?» Эти упражнения не прошли даром: ее первой работой в Петербурге стало место оператора в телефонной службе точного времени. Возможно, я еще до знакомства с Нюшей слышал ее голос, когда набирал «08» и слышал в ответ: «11 часов 15 минут». Для нее это была хоть какая-то публичность, дававшая ей право вздымать нос перед однокашницами, работавшими кассиршами на заправках: «Это не мой уровень».