У реки промышляла ватага бездельников, зорко следивших за теми, кто топчется возле воды. Если кто-то вдруг прыгал с причала, его доставали, тащили к родным, вымогая с них деньги на выпивку. В тот летний вечер в стремнину упала худая, одетая в синее платье девица. Лишь белый платок, словно птица, взлетел над рекой. Пригубив, как положено, крепкого пойла, пьянчуги рванули за ней, извлекли из воды, водрузили кому-то на сп ину, чтоб бегал, покуда речная вода не пойдет у ней ртом, окропляя брусчатку.

– Я знаю её! – закричал вдруг один, осмотрев посиневшее в капельках влаги лицо. – Это младшая барышня с улицы Каменщиков. Из лабаза Большого Гуся.

В тридцатом году [26] , когда в южных провинциях снова свирепствовал голод, на севере заговорили орудья: опять разразилась война. Толпы беженцев в грязных лохмотьях и сонмы увечных солдат, высыпая из пышущих паром составов, как саранча расползались по городу возле реки. Однажды на улице Каменщиков У Лун встретил двух тощих юнцов, развлекавших прохожих кулачною битвой. От их говорка, от особых бойцовских приемов повеяло явственным духом селения Кленов и Ив. Он стоял посреди обступившей юнцов разношерстной толпы, прижимая к себе пятилетнюю дочь Сяо В ань, обнимая другою рукой восьмилетнего сына Чай Ш эн’а. Бойцы не узнали У Л ун’а. И он не сумел разобрать из каких они вышли семей. Но взирая на их неумелый и плохо поставленный бой, на покрытые синими кровоподтеками лица, он чувствовал, как в очерствевшей душе пробуждается странное теплое чувство. Юнцы, наконец, мягко плюхнулись в грязь, подтолкнув ближе к зрителям битую миску. У Л ун собирался им что-то сказать, но, пошарив в карманах, один за другим побросал в блюдце все медяки, не промолвив ни слова.

– Ты денежек столько бродягам отдал, – Чай Ш эн задрал вверх недовольное личико. – А для меня каждый раз денег жалко.

У Л ун не ответил. Печать многочисленных дум возлежала на смуглом, изрезанном сетью морщинок лице. Возвращаясь в лабаз, он с такой силой влек за собой своих чад, что, споткнувшись о камень, дочурка захныкала:

– Пап, не тащи же так: больно!

В тот вечер торговля закончилась раньше обычного: мать настояла на праздничном ужине в честь дня рожденья Ми Ш эн’а. Одетый в недавно пошитую школьную форму Ми Ш эн – в этот день ему стукнуло десять – поджав одну ногу, уселся за круглый, уставленный блюдами стол и немедля, забравшись в тарелку рукой, взялся что-то жевать. У Лун шлёпнул его по обритому темени.

– Пап, я не ем втихомолку, – Ми Ш эн, спустив ногу со стула, со страхом взглянул на отца. – Это мать попросила попробовать: вдруг соли мало.

– Ты снова мне врешь, – У Л ун ткнул ему в спину. – На крысу похож: вечно жрешь втихаря и никак не нажрешься.

– Отстань от ребенка, – Ци Юнь внесла в залу еще пару блюд.

– На тебя он похож. Ты забыл, каким в юности был? Словно дух околевшего с голоду. Если забыл, я напомню, – Ци Юнь громыхнула тарелками. – Праздник сегодня, он строит ослиную рожу. Как будто тебе все должны. Что-то я не пойму, кто кому больше должен в лабазе?

У Л ун, удалившись в покой, развалился на кресле-качалке. Под телом ритмично поскрипывал ветхий бамбук, перед взором мелькали картины кулачного боя. За долгие годы вдали от родной стороны он порой ощущал одиночество. И каждый раз, пробуждаясь в душе, это чувство влекло за собою сонливость. Прикрыв правый глаз, У Лун снова увидел бескрайние воды потопа. Под черною крышей лабаз, его старое кресло, его постаревшая плоть тихо плыли по мутной воде вместе с сгнившими годы назад колосками созревшего риса. Он видел сонм беженцев горько стенавших у кромки воды...

Из залы донесся отчетливый грохот упавшего блюдца, и через мгновенье послышался деланный плач Сяо В ань. Верно, мать ей дала подзатыльник.

– Вел ишь ей не б аловать, будет нарочно! – Ци Юнь что ни день костерила детей за мельчайший проступок. – Ведь знает же, в праздник бить блюдца к несчастью. Так бьет же назло. Видно, в тетку пошла.

Бросив блюдце на двор, где то вмиг раскололось с пронзительным звоном, Ци Юнь принял ась голосить:

– Есть у Неба глаза? Почему из детей ни один не похож на меня? Почему все в никчемную дрянь уродились? На что мне надеяться?

– Пасть затвори! – со скривленным от злобы лицом в зал ворвался У Л ун. – Рот раскрыла, елдой не заткнешь. Только знает весь день «дрянь» да «дрянь». Надоела, аж тошно.

– А мне? Мне не тошно? Кручусь целый день, он и пальцем не двинет. От рожи твоей мне не тошно? – Ци Юнь, сняв передник, взял ась отрясать с него пыль. – Брови хмурит весь день. Вот лежи у себя и обдумывай чертовы мысли. Чай полное брюхо надумаешь. Ужин тебе ни к чему...

Тут Ци Юнь осеклась. На дворе с пестрой сумкой в руках показалась Чжи Юнь. Заявилась сестренка. Одна. Но, вообще-то, Ци Юнь пригласила её вместе с сыном:

– А где Бао Ю?

– Так его же из дома не выманишь: нрав у него необычный, – с растерянным видом Чжи Юнь озиралась вокруг.

На лице толстым слоем лежали румяна и пудра. От темно-зеленого платья разило удушливой камфорой.

– Ты, знать, ему не указ? Не мое это дело, но дети так видеть хотят двоюродного брата: один как-никак у них родственник.