– Ну-ка, мамаша Воке, ставьте две бутылочки шампанского!
– крикнул Вотрен.

– Еще что! Уж не отдать ли весь мой дом? Две бутылки шампанского! Двадцать-то франков! Так совсем разоришься! Нет! Но ежели господин Эжен за них заплатит, я уж от себя выставлю черносмородинной.

– От ее черносмородинной слабит, как от крушины, - заменил Бьяншон тихо.

– Молчи, Бьяншон, - ответил Растиньяк, - я не могу слышать слово “крушина”, сейчас же меня начинает… Хорошо, согласен, плачу за шампанское!
– крикнул студент.

– Сильвия, подайте бисквиты и вафли.

– Ваши вафли перестарки - уже не вафли, а кафли. А бисквиты тащите на стол, - заявил Вотрен.

Вино пошло вкруговую, сотрапезники оживились, и веселья стало еще больше. Слышался неистовый хохот, раздавались крики, подражание голосам различных животных. Музейному чиновнику пришло в голову воспроизвести обычный в Париже крик, сходный с мяуканьем влюбленного кота, и сейчас же восемь голосов поочередно прогорланили:

– Точить ножи, ножницы!

– Канареечное семя певчим птичкам!

– Вот сладкие трубочки, трубочки!

– Чиню фаянс!

– Устрицы, свежие устрицы!

– Старого платья, старых шляп, старых галунов продавать нет ли?

– Вишенья, сладкого вишенья!

– Зонтики, кому зонтики!

Пальма первенства осталась за Бьяншоном, когда гнусавым голосом он крикнул:

– Колотилки - выколачивать жен и платья!

Несколько минут стоял такой шум, что того и гляди голова треснет, какая-то словесная неразбериха, настоящая опера, где дирижировал Вотрен, не спуская глаз с Эжена и папаши Горио, видимо успевших опьянеть. Оба, откинувшись на спинки стула, строго смотрели на это необычное бесчинство и пили мало: их заботило то, что надо было сделать в этот вечер, но нехватало сил подняться с места. А Вотрен искоса глядел на них, следя за тем, как изменялось выражение их лиц, и, улучив момент, когда глаза их замигали, вот-вот готовые закрыться совсем, наклонился к Эжену и сказал ему на ухо:

– Так-то, молодчик, вы еще недостаточно хитры, чтобы бороться с дядюшкой Вотреном, а он вас слишком любит и не позволит вам наделать глупостей. Если я что решил, один бог в силах преградить мне путь. Да! Да! Вы собирались предупредить папеньку Тайфера и сделать промах, достойный школьника! Печь накалилась, тесто замешано, и хлеб на лопате; завтра мы будем уплетать его за обе щеки, так неужели мы не дадим посадить его в печь? Нет, нет, он будет испечен! Если у нас и явятся какие-нибудь угрызения совести, они исчезнут в процессе пищеварения. Теперь мы чуточку поспим, покамест полковник граф Франкессини острием шпаги освободить для нас наследство Мишеля Тайфера. наследуя своему брату, Викторина будет иметь тысяч пятнадцать в год. Я уже навел справки и знаю, что наследство со стороны матери больше трехсот тысяч.

Эжен слышал его слова, но не в силах был отвечать: язык его прилип к гортани, им овладело непреодолимое желание уснуть, и стол и лица сотрапезников ему виднелись в каком-то светящемся тумане. Мало-помалу шум затих, нахлебники начали расходиться один за другим. Когда остались только вдова Воке, г-жа Кутюр, мадмуазель Викторина, Вотрен и папаша Горио, Эжен сквозь сон увидел, как Воке берет бутылки со стола и сливает остатки вина в одну бутылку.

– Ах, какие же они глупые, какие юные!
– говорила она.

Это была последняя фраза, которую мог разобрать Эжен.

– Никто, как господин Вотрен, мастер на эдакие проделки, - заметила Сильвия.
– Слышите, Кристоф-то урчит, что твой волчок.

– Прощайте, мамаша, - сказал Вотрен.
– Иду на бульвар полюбоваться на Марти в “Дикой горе”, большой пьесе, переделке из “Отшельника”[163]. Если желаете, я сведу туда вас и наших дам.

– Благодарю вас, мы не пойдем, - ответила г-жа Кутюр.

– Как, соседка?!
– воскликнула г-жа Воке.
– Неужели вы отказываетесь посмотреть переделку из “Отшельника”, произведения на манер “Атала” Шатобриана?[163] А прошлым летом как мы любили его читать под липпами и плакали, точно Магдалина Элодийская, - такая это прелесть; произведение нравственное и может быть поучительно для вашей барышни.

– Нам не до театров, - ответила Викторина.

– Вот они и готовы, - заметил Вотрен, комично поворачивая головы Эжена и папаши Горио.

Прислонив голову студента к спинке стула, чтобы ему было удобнее спать, он с чувством поцеловал его в лоб и пропел:

Забудься сном, любимец мой!

Хранить я буду твой покой.

– Боюсь, как бы он не заболел, - сказала Викторина.

– Тогда останьтесь ухаживать за ним, - ответил ей Вотрен.
– Это ваша обязанность, как преданной жены, - шепнул он ей на ухо.
– Он обожает вас, и вы станете его женушкой, предсказываю вам. Итак, - произнес он громко, - они заслужили всеобщее уважение, жили счастливо и народили много деток. Так кончаются все любовные романы. Ну, мамаша, - добавил он, обернувшись и обнимая вдову Воке, - надевайте шляпку, парадное платье с цветочками и шарф графини. Я самолично иду за извозчиком для вас.
– И он вышел, напевая:

О солнце, солнце, божество!

Твоим раченьем спеют тыквы…

– Ей-богу, госпожа Кутюр, с таким человеком я была бы счастлива хоть на голубятне. Папаша Горио, и тот напился, - продолжала она, оборачиваясь в сторону вермишельщика.
– Этот старый скряга ни разу и не подумал свести меня куда-нибудь. Господи! да он сейчас упадет на пол! Пожилому человеку непристойно пить до потери рассудка. Да и то сказать, чего нет, того не потеряешь. Сильвия, отведите апашу к нему в комнату.