Шрифт:
Въехав в ущелье, он пустил лошадь шагом. По обеим сторонам высились черные скалы, вдоль тропы бежал ручей. Над узкой расселиной кружилось воронье, задевая крыльями острые камни. Отталкивая друг друга, зловещие птицы с хриплым карканьем устремлялись вниз. Сомнений не было: в ущелье лежали трупы и прожорливые вороны, привлеченные запахом падали, слетались сюда со всей округи.
В ручье, зацепившись за камень, мок какой-то бесформенный предмет.
Маленький маркиз спешился и поддел его концом шпаги; предмет оказался грязной серой шляпой со сломанным пером.
«Кажется, я уже где-то видел сей головной убор, – подумал Шаверни. – Подобное украшение даже в этой стране благородных лохмотьев решится надеть далеко не каждый. Черт возьми, но все-таки чье же лицо выглядывало из-под этой шляпы? Неужели я так и не сумею это вспомнить?»
И, словно фокусник с Нового моста, он, весело смеясь, стал кончиком шпаги подбрасывать отвратительную тряпку, еще недавно гордо именовавшуюся шляпой. Раскатистое эхо вторило звонкому смеху Шаверни.
Наконец головной убор звучно шлепнулся на землю; маркиз как зачарованный уставился на него и неожиданно воскликнул:
– Кокардас! Слава богу! Я знал, что этот предмет некогда уже услаждал мой взор!
В узком проходе между отвесных скал вилось воронье. Появление человека ненадолго отпугнуло птиц, и они, мерзко каркая, расселись на обломках камней.
Встревоженный, Шаверни двинулся вперед. Неужели где-то здесь лежит бездыханным и сам хозяин шляпы?
Он шел медленно, держа лошадь под уздцы и устремив глаза в землю. В некоторых местах трава была примята и темна, словно ее обильно полили кровью.
Над головой маленького маркиза кружилась стая хищных птиц. Вода в ручье, еще несколько дней назад красная от крови, вновь была чиста и прозрачна. Конь маркиза потянулся, чтобы напиться, но внезапно отпрянул, тревожно фыркая и раздувая ноздри.
На обочине лежал полуразложившийся труп.
Видимо, в эти пустынные места не успели еще добраться странствующие монахи, призванные заботиться о погребении мертвецов.
У покойного не было лица – об этом побеспокоились вороны и стервятники; оттуда, где прежде был лоб, торчал обломок клинка.
В те времена шпаги часто подписывали. Из любопытства Шаверни наклонился, чтобы прочесть сверкающую золотыми буквами надпись. Она состояла всего из двух слов: регент Франции.
Маркиз прекрасно помнил, кто увез с собой шпагу Филиппа Орлеанского: этот обломок свидетельствовал о том, что здесь побывал Лагардер!
Шаверни вскочил в седло и помчался во весь опор, словно индеец, неожиданно обнаруживший, что по его земле только что проехал бледнолицый. Так он проскакал до самого Бургоса, а затем и до Вальядолида, расспрашивая по пути погонщиков мулов и владельцев постоялых дворов.
Всюду ему рассказывали о том, что в ущелье Панкорбо четверо храбрецов перебили и разогнали добрую сотню головорезов и контрабандистов. Испанцы славятся своей склонностью к преувеличениям!
Но после Вальядолида – тишина! Лагардер исчез: никто не видел его, никто не слышал о битве в ущелье Панкорбо.
Двадцать четыре часа маркиз рыскал в окрестностях города, заглядывая во все Богом забытые деревушки. Никаких следов!
Однако не в характере маркиза было предаваться отчаянию. Потерпев неудачу возле Вальядолида, он поспешил дальше и вскоре заметил на дороге девушку удивительной красоты. Маркиз решил порасспросить ее.
У юной красавицы была грациозная, танцующая походка. Судя по внешности и костюму, она принадлежала к племени мавританских цыган.
Завидев Шаверни, она резко остановилась и уставилась на него своими блестящими глазами.
– Кто ты? – спросил ее маркиз.
– Откуда я знаю? – ответила девушка. – Дитя пустыни, дочь воздуха, цветок, распустившийся на восходе солнца.
– Откуда ты идешь?
– Я пробралась через Панкорбо, где многие нашли недавно свою смерть.
– А куда ты спешишь?
– Туда, куда ведет меня судьба. Куда повелел мне идти тот, кто определил мой путь.
– И кто же определил его? – настойчиво вопрошал Шаверни, взволнованный этими загадочными ответами: он чувствовал, что за ними кроется какая-то тайна, проникнуть в которую очень важно для него.
Лицо маленькой цыганки на мгновенье вспыхнуло – и вновь застыло, подобно лику мраморной статуи: стало ясно, что чья-то воля наложила на уста девушки печать молчания, нерушимую, словно гробовая плита.
– Не знаю, – отвечала цыганка. – Просто – он.