Но чаще Оська приходил к Ховрину домой. Если того не было, он сидел с Анной Матвеевной. Она снимала с головы наушники плейера и принималась расспрашивать Оську про его дела. Про жизнь.

Однажды Оська честно сказал, что жизнь унылая. От отца никаких веселых известий. С другом расстались. Учителя приходят на уроки злющими (конечно, не все, но многие). Будто школьники виноваты, что опять задержали зарплату! А тут еще погода совершенно сошла с ума! Идешь утром в школу, и хочется сунуть голову за пазуху — день за днем эти ледяные западные ветры…

В самом деле, синоптики сообщали, что полвека не было на побережье такой зимы. Если бы просто холод и снег, то ладно. Однако штормы несли на сушу сырые вихри: брызги и морось. Город обрастал мутно-зеленым, как немытые бутылки, льдом. Лизнешь его, а он соленый и горький… И настроение такое же, как этот лед.

Самое скверное, что ветры ни на час не стихали. Днем и ночью тонко звенели в доме стекла, хотя мама и Анка заклеили все щели.

Мама похудела — от всяких мыслей об отце и от этой вот безысходной стужи (так, по крайней мере, казалось Оське).

Вечером подойдешь к окну, а за ним — темень и свист. Небо, вроде бы, безоблачное, но звезды в нем тусклые, как старые канцелярские кнопки…

Анна Матвеевна слушала Оську и соглашалась. Да, есть от чего захандрить.

— Но есть, Ос е нька, и средство от такой унылости.

— Какое?

— Дневник… Да нет, не школьный с отметками, а личный. Со всякими записями. Хочешь, подарю тебе толстую тетрадку? Будешь записывать в нее все хорошее, что вспомнится. Мысли и впечатления. И события. Это очень помогает навести в душе порядок.

Оська подумал.

— Ладно… Спасибо.

Тетрадка оказалась в клеенчатой, зеленовато-голубой с волнистыми разводами корочке. Наверно, она была из старых времен, из молодых лет Анны Матвеевны. Так нравилось думать Оське. Впрочем, листы были обыкновенные, в клеточку.

Вечером Оська сел с тетрадкой у лампы.

— Уроки готовишь? — с удовольствием сказала мама.

— М-м, гм… — Это можно было понимать как угодно.

Для “прогоняния” унылости и согревания души надо было написать что-нибудь про лето. Но летом Оська был неразлучен с Эдиком. И всякая страница хранила бы печаль прерванной дружбы.

“Да нет у меня никакой печали!”

“Хоть самому себе-то не ври!”

“Я не вру!”

“Тогда пиши”.

“Не хочется почему-то…”

Надо было бы рассказать в дневнике и про Норика. Про Николу-на-Цепях, про Сильвера. Но Оська боялся. Ведь пришлось бы писать, как лезли по Цепи. А вдруг мама или Анка найдут дневник и прочитают? Вот шум-то будет!.. Но это не главная причина. Главной было суеверное опасение. Оське чудилось, что если все это доверит он бумаге, то словно попрощается с Нориком. И тогда они уж точно больше не встретятся. А пока надежда на встречу все-таки жила.

О чем же писать-то? И не стал Оська прятаться от печали.

Он горько и честно рассказал в дневнике про гаражи, про свою заметку в газете (даже вклеил ее в тетрадь) и про то, как все кончилось с Тюриным.

Ну а после записывал всякие отдельные случаи — что было, что видел, что вспомнилось. Не по порядку, а как придет в голову.

Однажды Анна Матвеевна спросила:

— Ну, Ос е нька, что с моей тетрадкой? Небось, лежит чистенькая?

Оська похвастался, что записал уже двадцать две страницы.

Ховрин был здесь же. И сразу навострил уши.

— Что за страницы?

— Да так, пустяки всякие…

— Дай почитать! Я же во какой любопытный!.. Или там сердечные дела?

— Да ничего там сердечного!

Тогда Ховрин пристал: “покажи” да “покажи”. Оська мялся и упирался.

— В тебе нет ни капельки благородства, Оскар Чалка! Это даже непорядочно! Я же тебе показывал свои черновики!

Это была правда. Ховрин давал ему почитать наброски повести про свои студенческие годы: как он с третьекурсниками-историками был на раскопках древнегреческих развалин, как они там откопали гончарную мастерскую, как пели по вечерам под гитару, а звезды купались (просто бултыхались!) в темном море. И как он, Яша Ховрин, слегка влюбился в маленькую смуглую Свету Селенчук. А главное — как пришло ощущение, что он не просто Ховрин, а частичка громадной жизни. И что он связан со множеством людей. Даже с той семьей гончара, что жила в древнем городе две тысячи лет назад…