Патрули драгун и казаков пытались разгонять большие толпы, но как-то нерешительно, вяло, словно нехотя. Отступая перед конями, люди не разбегались, как обычно, а обращались к солдатам со словами убеждения, уговаривали или дерзко осуждали за творимые насилия, иногда освистывали.

Я шел по Страстному бульвару к Страстной площади, часто останавливался, прислушивался к тому, о чем толковал народ.

На площади у женского монастыря стояла артиллерийская батарея из четырех орудий: два были направлены в сторону Триумфальной площади, вдоль по Тверской, одно тупо смотрело в сторону Тверского бульвара, мимо памятника Пушкину, а последнее совсем уже по-мирному торчало дулом вверх, в небо.

По соседству с орудиями горел небольшой костер, почти невидимый при свете солнца. Озябшие артиллеристы грели над огнем руки, беззлобно переругиваясь между собою. Старый офицер с отекшим лицом и холодными глазами стоял поодаль, прислонившись спиной к двери монастыря. Он бездумно поглядывал по сторонам, покуривая папиросу.

Эта зловещая группа выглядела настолько безобидно, что прохожие дерзали даже заговаривать с солдатами.

Тогда офицер внезапно оживал и резким голосом выкрикивал:

— Прочь! Прочь! Прочь!..

Мне тоже захотелось потолковать с солдатами. Я подошел к костру и протянул руки над огнем.

— Эка холодище какой!

Солдаты покосились на меня, с опаской оглянулись на офицера, однако не прогнали.

— С кем это вы, братцы, воевать собрались? — продолжал я, потирая руки. — Японцев как будто нет здесь, мир давно заключен, а вы пушек навезли. Может, с монашками не поладили?

Молодой солдат справа от меня смешливо фыркнул в руку, а хмурый сосед слева сердито посоветовал:

— Уходи, пока цел, мальчишка, а то наш гавкало даст тебе монашек!

Молодой тихо, сконфуженно шепнул мне:

— Должно, для острастки поставили, не бойсь… Начальство, что поделаешь… Уходи, браток, офицер смотрит…

— Прочь! Прочь! — услышал я противный окрик и медленно пошел но левой стороне Тверской улицы в сторону Триумфальной площади.

По Тверской, особенно на углах и перекрестках, грудился народ, толпа то убывала и редела, то вырастала до нескольких сот человек. От Страстной площади к дому губернатора то и дело проносились отряды драгун и казаков — они очищали от народа этот отрезок улицы и почему-то совершенно не трогали толпы людей, идущих по той же Тверской в сторону Триумфальной площади. Ни войск, ни полиции там не было заметно. «Странно… Что бы это значило?»

Я остановился на углу какого-то переулка в большой толпе.

Люди шумели здесь и спорили особенно громко.

— Ведь это разбой, товарищи! — кричал пожилой человек в потертом пальто. — В свой народ из пушек палили, а! Для японцев снарядов не хватило, а для наших детей нашли!

— Так это же дружинников били, — возразил кто-то из толпы, — в безоружных, чай, не стреляют…

— Детей, школьников, говорят, избивали!

— Вот они, пушки-то, стоят, — показав в сторону монастыря пальцем, с испугом сказала молодая женщина с ребенком на руках. — Уйти от греха…

— Это так поставили, народ пужают.

— Изверги треклятые…

Я хотел было вмешаться в спор и провести здесь летучий митинг, как вдруг грохнул оглушительный выстрел из орудия и коротко протрещала пулеметная очередь.

Толпа ахнула. Раздался женский визг. Чей-то голос по-солдатски скомандовал:

— Ложи-и-и-ись!..

Люди как скошенные свалились на тротуар и мостовую. Многие побежали в переулок. Меня и какого-то студента придавили к парадной двери углового дома.

Упавшие лежали неподвижно, как мертвые. Иные руками прикрывали головы, пряча лицо в снег.

— Должно, холостыми ахнули, — решил пожилой человек, поднимая голову. — Стращают, идолы.

— Ишь дьяволы, чем шутить вздумали!

— Вставай, граждане, это забастовщиков пужают.

Люди стали подниматься, отряхиваясь от снега и ругаясь.

— А я вот чуть младенца не зашибла, — заговорила женщина, с трудом поднимаясь на ноги и прижимая к груди ребенка, укутанного одеялом. Ребенок посинел от крика.

— Гляди, гляди, кажись, опять наводят! — раздались тревожные голоса.

— Пущай наводят, потому как холостые.

Мимо нас по мостовой, обезумев от ужаса, вихрем неслась лошадь с санками без кучера. Вслед за ней, путаясь ногами в полах своего армяка, стремительно бежал извозчик и кричал неистово:

— Держи, держи коня-а-а-а!

От удара о тумбу сани разлетелись вдребезги, и лошадь рухнула на мостовую. На миг подняв голову и вытянув шею, смертельно раненное животное огласило воздух таким потрясающим воплем, что у меня зашевелились под шапкой волосы и похолодело сердце.