В клуб песни забредали личности разного масштаба, в том числе и совершенно уникальные. Помню потрепанного мужичка с огромной пачкой бумаги. Примерно восемьсот исписанных мелкими закорючками листов.

Его как бы в шутку, но со страхом спросили:

– Это вы все сегодня написали?

Мужичок смутился.

– Нет, ну что вы. Сегодня у меня не очень удачный день. Только двадцать три песни.

И, завывая, начал читать:

– У гостиницы «Москва» подобрал я вилы,

Поднял голову, посмотрел – какая вилла...

Было ясно, что пациент скорее мертв, чем жив. Но осторожные намеки сменить род занятий и перейти к не менее творческому выпиливанию по дереву мужик с негодованием отверг. И на прощанье объявил, что если у него украдут хоть одну прочитанную строчку, то он будет судиться, обращаясь в различные инстанции вплоть до ООН.

Еще один клинический случай – женщина средних лет со сложенными на вялой груди руками. И с бесконечным романсом о наконец-то зародившейся любви.

Исполнение, кстати, было жутко фальшивым. Зато припев повторялся раз шестнадцать подряд:

«Но образ твой

Уже стоит передо мной,

Уже стоит,

Уже стоит,

Уже стоит передо мной».

И опять:

«Уже стоит,

Уже стоит,

Уже стоит передо мной».

Потом эти строчки часто вспоминали и активно цитировали почти все члены клуба. Обыгрывая совершенно иные ситуации с предметом, который уже стоит.

Встречались и образцы гражданской лирики. С радио нам перекинули пришедшую за славой супружескую пару. Они там показали свежесработанную нетленку. И от них отделались классическим способом – послали в определенное место. Как раз туда, где мы собирались.

Лично мне их творение запало в душу на всю оставшуюся жизнь. Муж сочинил музыку, жена – стихи:

«Я гражданин Советского союза

И этого нисколько не стыжусь.

Я гражданин Советского союза

И этим светлым именем горжусь!»

На дворе стоял примерно восьмидесятый год. И про отсутствие стыда ребята писали на полном серьезе...

После смерти Потемкина клуб, на удивление, не захирел, а продолжал активное существование. Красовский был одним из тех, кто стоял у его истоков. Я пришел позднее. И наши с Сережей сочинительские пути долго не пересекались. Хотя, конечно, кое-что друг о друге мы узнавали со стороны.

Так, однажды мне поведали трогательную историю о песне Красовского «Дубравушка».

Ее согласилась петь Мария Хоменко. Она тогда была активным живым классиком популярной музыки. Сережа сделал инструментальную фонограмму, и они вместе поехали в Москву – записывать клип на телевидении.

Песня имела припев:

«Шуми, шуми, дубравушка,

Листами с высоты,

Ведь нас в траве-муравушке

Видала только ты».

Шел разгар застоя. Колбаса стоила два двадцать. Водка – три шестьдесят две. Подступы к телеэкрану бдительно охранялись личной и государственной цензурой.

Редактору стихи категорически не понравились.

– Что это у вас? Листочки шумят, понимаете ли, высота, а тут они в траве еб… , то есть, хм… кувыркаются. Надо переделать!

Автор текста, Марк Малов, безмятежно шинковал концертную капусту где-то на бескрайних просторах отчизны. Мероприятие срывалось.

В коридоре телестудии Сережа неожиданно встретил знаменитого поэта-песенника Михаила Березова. Который когда-то придумал замечательный афоризм «Деньги – не Пахмутова». Они с Красовским были знакомы и даже кое-что написали вместе.

Сережа объяснил ситуацию. Березов внимательно выслушал и сказал:

– Давай десять рублей.

Сережа протянул червонец. Березов с ходу продиктовал две последние строки:

«А в травушке-муравушке

Весенние цветы».

Песня стала популярной. Ее и сейчас иногда можно услышать по ретро-программам радио.

В те годы я писал, в основном, для самого себя. И исполнял стихи под гитару. Мы с Сережей часто сталкивались на разного рода мелких полулегальных выступлениях для заработка. Что, понятно, способствовало последующему сближению.