Угнетенный и «распинаемый» ныне, крестьянин для Клюева – человек будущего. Настанет день, утверждает Клюев, и пахарь-народ уничтожит своих обидчиков «как терн негодный». Освободившись из-под власти «сытых», он станет созидателем духовных ценностей.

Понятно, что о «народности» Клюева, как и о его «революционности», можно говорить лишь с существенными поправками. Повторяя ошибку большинства русских народников, Клюев ставил знак равенства между понятиями «народ» и «крестьянство». Отождествляя их, Клюев тем самым игнорировал социальное расслоение русского общества, вполне очевидное в начале XX столетия. По-своему воспринимал он и пролетариев, к которым, впрочем, относился двойственно. С одной стороны, Клюев сочувствовал рабочим как угнетенным «братьям»: «На заводском промысле Жизнь не дорога». Но, с другой стороны, рабочий для Клюева – составная и существенная часть той фабрично-заводской, «городской» цивилизации, которую поэт решительно и последовательно отвергал. Рассуждая в толстовском духе, Клюев перекладывал всю ответственность за разрыв естественных связей в мире на «культуру» и «цивилизацию». Возражая Блоку, защищавшему «культуру», Клюев писал ему весной 1909 года: «Я не знаю точного значения этого слова, но чувствую, что им называется все усовершенствованное, все покоряющее стихию человеку. Я не против этого всего усовершенствованного от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т.п.: всего, что отнимает от человека все человеческое». Однако позже, как мы увидим, Клюев готов был обрушиваться и на электричество, и на «перечницу-машинку». Все, что творит человек, опирающийся на свой разум (вопреки «естественному» чувству!), – все это, по Клюеву, лишь попытка людей утвердить свою власть над Природой, их стремление похитить «венец Создателя». Живая природа неизменно противостоит в поэзии Клюева бездушной «машине» (подчас эта антиномия предстает в образах «березки» и «железа»). Конфликт Цивилизации и Природы – трагический лейтмотив всего творчества Клюева.

Воплощением, символом современной фабрично-заводской Цивилизации казался Клюеву современный Город. «Каменный ад» противостоит в его стихах «божественной» Природе. Люди, живущие в городе, с точки зрения Клюева, – «грешники», ибо удалены от «земли» и первозданно «невинной» Природы. Охотно, и подчас наивно, Клюев приписывает Городу всевозможные пороки. И вот окончательный вывод: Город должен быть уничтожен.

Эта мысль проскальзывает в отдельных стихотворениях сборника «Сосен перезвон», но со всей определенностью она изложена Клюевым в прозаическом эссе «Пленники города» (1911). Картина счастливого будущего, которую рисует Клюев, – это и есть его «крестьянская» программа, воплощенная в жизнь: Город – «каменная тюрьма» – более не существует, на его месте колосится рожь. «Прошли тысячелетия. Наши поля благоуханны и роены, и межи вьются как прежде. Ты помнишь? Здесь было то, что люди звали Городом. Межи – как зеленые омофоры. На счастливые пашни слетают с небес большие белые птицы: быть урожаю. Колосья полны медом, и братья-серафимы обходят людские кущи. И, приветствуя друг друга лобзанием, жнецы выходят на вселенскую ниву».

Нельзя не заметить, что в критике Города, которую объявил Клюев, было и немало справедливого – ведь в ее основе лежало неприятие «машинной» формы труда, обезличивающей человека. Обладавший тонким социальным чутьем, Клюев различал и контрасты современного города. Например, в 1908 году он пишет Блоку о городе, «где идешь, и все мимолетно, где глухо и преступно, где господином чувствует себя только богач, а несчастных, просящих хлеба, никому не жаль...». Однако свой поход против Города Клюев вел с позиций патриархального русского крестьянства. Реальным завершением «народной революции», за которую боролся и ратовал поэт, могло оказаться лишь мужицкое царство, где главная роль отведена крестьянину-пахарю.

Перед нами, как видно, целая система взглядов – характерный плод русского романтического неонародничества, вызревший, разумеется, не на пустом месте. Дискуссия о «народе» в 1909-1910 годах неуклонно углублялась, все более захлестывала страницы русской печати. Бурная полемика завязалась в 1909 году после выхода в свет известного сборника «Вехи», где русская интеллигенция в лице своих видных представителей делала попытку размежеваться с «народом». Среди авторов сборника не было единства: одни винили народ за его стихийную разрушительную ярость, выплеснувшуюся в год революции, другие, напротив, – саму интеллигенцию, упрекая ее в атеизме, «государственном отщепенстве» и прочих грехах. Против «веховцев» выступил Д.С. Мережковский, пытавшийся – со своих позиций – защитить и русскую интеллигенцию, и русскую революцию. Ему возражал В.В. Розанов, назвавший «Вехи» книгой, «полной героизма и самоотречения».

На волне этих громких неумолкающих споров в 1909-1910 годах появляется несколько книг с откровенно «антиинтеллигентской» направленностью, написанных выходцами «из низов». Как бы ощущая на себе пристальное внимание различных групп и партий, они пытаются сказать свое слово, громко заявить о себе. Интерес «сверху» получает литературный отклик «снизу» – подчас раздраженный и даже озлобленный. К произведениям такого рода следует отнести прежде всего повесть Надежды Санжарь «Записки Анны» (1909) и роман М.С. Сивачева «Прокрустово ложе. Записки литературного Макара» (1910). От лица своих раздавленных жизнью героев, тщетно рвущихся «в интеллигенцию», авторы обличали образованное русское общество, якобы игнорирующее людей «из народа».

Немало шуму произвело и появление в конце 1909 года брошюры П. Карпова, крестьянина Курской губернии; она была озаглавлена «Говор зорь. Страницы о народе и "интеллигенции"». Описывая угнетенное и бесправное положение русского народа и «ужасы реакции», которые выпали на его долю, Карпов пытался переложить вину за создавшееся положение на интеллигенцию. Оказывалось, что именно интеллигенты переманили народ в города, чтобы «высосать из него здесь последние соки», ограбили его духовно и т.п. «Интеллигенты», как пытался доказать Карпов, боятся народа – «надвигающейся стихии», это «ночные совы», которые ненавидят «грядущую зарю» – «молодой, не тронутый тлением народ».

Как же преодолеть разрыв между «интеллигенцией» и «народом»? Карпов предлагал выход, поражающий своим наивным утопизмом. «Интеллигентам», по его мнению, следует расстаться с городской жизнью, переселиться в деревню и заняться там крестьянским трудом – «пойти за плугом». Только там, на лоне природы, отдаваясь физической работе, «интеллигенты» могут вернуть себе «человеческое» обличье.

Карпов всячески подчеркивал, что говорит не от собственного имени, но от лица «народа». Однако убедить в этом широкую публику ему не удалось. Книга «Говор зорь» была воспринята в целом скептически. Впрочем, раздавались голоса и в защиту Карпова. Наиболее авторитетно прозвучал голос Л.Н. Толстого, которому книга понравилась «смелостью мысли и ее выражения», что не удивительно: основными положениями своей книги Карпов был обязан прежде всего Толстому, которого называл «дорогим учителем жизни».

Карпов – фигура, отчасти родственная Клюеву. Точнее сказать, их мировоззрение питалось из общего источника. Неприятие Города, обличение «интеллигенции», «революционный» пафос, стремление говорить в защиту «народа», символика «зорь» – это и многое другое, что сближает Карпова с Клюевым, проистекало из настроений, владевших прежде всего интеллигентскими кругами. И Клюев, и Карпов не столько выражали «народную» точку зрения, сколько отображали и усугубляли то, что говорилось в те годы на заседаниях Религиозно-философского общества, что писал в своих статьях и стихах Андрей Белый, о чем дискутировали Мережковский и Розанов. Другое дело, что выходцы «из народа» имели куда большее право на выражение своего негодования против Города или «культуры». Ведь за ними действительно стояли и вековая порабощенность русского крестьянства, и уязвленное самолюбие, и униженная гордость человека «из народа», ощутившего в себе духовные силы, но лишенного возможности утвердиться в обществе.