— Не такую! Совсем не такую! — страстно воскликнул Володя и от возмущения так стремительно вскочил, что койка скрипнула. — Мы строим коммунизм. Думаешь, это легко? Впервые в истории… Сколько врагов! Сколько трудностей! Только люди большой воли, самой большой, способны преодолеть их! Мне отец, когда был жив, говорил: «Сильные переплывают море, а слабые только купаются». Мы, открыватели нового мира, выплыли навстречу бурям…

— Поэ-эт, поэ-эт! — насмешливо протянул Пашков и засмеялся коротким, неприятным смехом. Но Владимира поддержали остальные, и Пашков поспешно отступил. Все решили: конечно, советские люди — самые волевые, а из них особо волевыми качествами должны обладать военные.

— Не потому, что мы считаем себя лучше гражданских или не уважаем их, — словно успокаивая кого-то, пояснил Семен, — а просто наша профессия требует этого. Как в уставе о бое написано? «Бой — самое большое испытание моральных и физических качеств и выдержки бойца». — Он голосом подчеркнул слова «самое большое».

Потом почему-то заговорили о женской верности. К теме этой в последнее время возвращались часто: была в ней какая-то волнующая привлекательность, в самом обсуждении — проявление взрослости.

Семен, поудобнее умащиваясь на койке, резонерствовал:

— Вот убейте, не могу понять, как люди от любви заболевают, «страшным жаром горят». «Ты вся горишь», — продекламировал он. — «Я не больна… Я — знаешь, няня, влюблена». «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит…» Да неужели это так сильно действует? — с искренним недоумением спросил он. — А может быть, — в голосе Семена послышались добродушно-ироничные нотки, — может быть, Татьяна просто заболела, ну, грипп у нее, по-нашему, вот жар и появился?

Предположение Гербова развеселило всех, но не удивило. Знали, что Семен противник «кавалерства», — так он называл встречи и переписку с девочками, что он сторонится их, не боязливо, — он не прочь был потанцевать, — а просто потому, что считает все это пустым, неинтересным времяпрепровождением: лучше заняться спортом или в драматическом кружке.

Подвергнув сомнению истинные причины недуга Татьяны Лариной, стали перебирать других литературных героинь, и Вася Лыков неожиданно для всех принял сторону Алеко:

— Зачем над человеком издеваться? Ну, разлюбила Земфира — дело ее, а она издевалась, обманывала. Я за обман, знаете, как бы! — Он так свирепо произнес это «знаете, как бы!», что все опять расхохотались.

Послышались веселые реплики:

— Откуда, Васенька, у тебя такая кровожадность появилась?

— Уж не твоя ли Земфира виновата?

Имели в виду полненькую, коренастую, как и сам Лыков, Зиночку — подружку Галинки Богачевой. Злые языки поговаривали, что когда Вася и Зиночка чинно гуляют по «суворовской аллее» городского парка, то не столько беседуют о предметах возвышенных, сколько с аппетитом уплетают сдобные булки.

Геннадий Пашков, рисуясь, продекламировал чуть в нос:

— Неотразим. Неотразим, душка военный! — насмешливо пробасил кто-то.

Геннадий обидчиво умолк. Еще несколько минут разговор продолжался на эту же тему, и школьный учитель литературы вряд ли удовлетворился бы некоторыми оценками и характеристиками. Отдав должное сильному чувству Анны Карениной, ее решительно осудили за то, что поступилась сыном; Наташу Ростову обвинили в легкомыслии, а Вере Павловне поставили в вину, что «уж слишком она у Чернышевского идеальна, ходячая добродетель, а человеческих черт мало». Зато некрасовской декабристке, едущей к мужу на каторгу, за верность и самоотверженность дали отменную аттестацию.

Идеал женщины нашли в Марине Расковой и, захлебываясь, перечисляли ее достоинства:

— Первоклассным штурманом была! А физкультурница какая!

— Художница! Я ее рисунки видел!

— Музыку преподавала!

— Прекрасной матерью была…

— И внешность красивая!

А общий вывод:

— Вот это женщина! Это — да!

Наконец утихомирились. В палатке наступила тишина. Из-за реки доносился лай осипшей собаки; «страдали» под гармонь далекие девичьи голоса. Пахло свежестью реки и — едва уловимо — скошенным сеном. Прохрустел гравий, кто-то торопливо прошел мимо палатки.

Володя лежал с открытыми глазами. Сегодня утром он отослал Галинке письмо в город. «Как она примет письмо? Не рассердилась бы, — тревожно думал он. — Я ведь раньше никогда не начинал словами: „Дорогая Галинка…“»

Ему очень хотелось поскорее увидеть ее. Они часами могли говорить о новых книгах, спорить о театральных постановках, музыкальных произведениях, часто не приходя при этом к одинаковой оценке, но внутренне всегда чувствуя общность взглядов.

Владимир ценил в ней и готовность, с какой помогала она товарищам, и то, что, лишившись в войну отца, она стойко переносила невзгоды, делила с матерью самый тяжелый труд.