Шрифт:
Он протянул кошелёк.
— Ты что, ошалел видать?!. Держи, держи.
Послышался конский топот, и к берегу выехал Пантелеймон Кондратьевич.
— Что у вас, ребята?
— Докладывает отделённый командир Половиков, — отрапортовал Семён. Обнаружили на реке какую-то лодку не лодку, плот не плот. Подпустили. Подстерегли. Шесть мужиков, одна баба, ребятёнок. Вроде заявляют: «Прибежали домой с тоёй стороны».
— Обыскали?
— Так точно. Оружия нет. Ничего, кроме вот какой-то фляги, не нашли.
— Осмотреть плот!
— Есть осмотреть!
Пока Матьяш шарил на плоту, Пантелеймон Кондратьевич разглядывал задержанных. Он не мог удержаться, чтобы при виде лица Дильаром не пробормотать: «Экие глаза!»
— Это чья женщина? — спросил он.
— Моя, — выступил вперёд Иргаш, — моя жена. Моя семья.
— Значит, всей семьей на родину?!. Хорошо!
— Мое имя Иргаш Файзи, господин начальник, мой дом близко, в Курусае, Отпустите нас. Дочка упала в воду, боюсь, заболеет.
— Он её бросил в реку, — сказал Матьяш, — девчонка закричала. А он полузверь-получеловек какой-то, её в воду.
— Вот как? Ты что же! — рассвирепел Пантелеймон Кондратьевич, и рука его невольно вцепилась в ворот Иргаша. — Зачем это тебе понадобилось?
Подумав, что пришел его последний час, Иргаш мешком опустился на землю.
— Начальник, — бормотал он, — девочка плакала, взял успокоить... упала... я не виноват... нечаянно я.
— Тьфу... потом разберемся. Эй, Половиков, как там на плоту?
— Барахлишко есть, товарищ комиссар, а оружия нет.
— Иди сюда.
— Есть.
— Ты почему мокрый весь? Купался, что ли?
— Никак нет, товарищ комиссар, вот пришлось...
— Он девчонку вытащил, — сказал Матьяш.
— Имей в виду, Половиков, ты отделённый командир, ты на посту, на границе... А если б тебя, в воде стукнули, а мне отвечать! Только потому, что в пограничниках ты впервой, да и нарушителей тоже впервой взяли, я тебе спущу... Отвести задержанных на заставу.
— Позвольте, начальник, сказать, — попросил Иргаш.
— Идём, идём. Поговорим в своё время и на своём месте.
Кутая дочку в камзол, Дильаром плакала:
— Ой моя черноглазенькая... Ой, она заболеет.
— Семён, посади женщину на мою лошадь... Отвези поскорее к Ольге Алексеевне.
— Жена пойдет со мной, — мрачно проговорил Иргаш. Он так и не позволил, чтобы Дильаром уехала даже на несколько шагов вперёд.
Всю дорогу он говорил:
— В злые годы смятения и разрухи нас обманом и ложью увели из страны отцов... Многие годы мы влачили на чужбине свою жизнь. Пусть не услышит голоса счастья проклятый эмир... Мы прослышали, что идёт Красная Армия и поспешили бежать... Мы хотим служить вам, начальник,.. советской власти.
— А кто у тебя в Курусае?
— О, там живет отец моего отца... Он землепашец. Он старейшина...
— Как зовут твоего деда?
— Моего достопочтенного деда зовут Шакир Сами.
Пантелеймон Кондратьевич даже остановился.
— Ты внук Шакира Сами! Молодец твой дед! Вся Восточная Бухара рассказывает, как он вступил в битву с самим Энвером. Теперь он председатель Ревкома.
— О всевышний! — только мог пробормотать Иргаш. Он больше не сказал ни слова. Он отлично сообразил, что из подвига Шакира Сами он может извлечь немалую для себя выгоду.
И он мгновенно изменил свое поведение.
На заставе, помещавшейся в маленькой мазанке, он уже не просил подобострастно, не молил о пощаде и помощи. Нет, он не без наглости требовал коней, оружия для себя и для своих спутников (Конечно, он ничего не сказал об оружии, которое им пришлось утопить в реке). Он собирался немедленно ехать в Курусай к своему деду и громко выражал свое неудовольствие, когда Пантелеймон Кондратьевич не отпустил их сразу.
Откровенно говоря, у Пантелеймона Кондратьевича возникли кое-какие сомнения. Путаный, неясный рассказ Иргаша был не очень правдоподобен. В найденной на Иргаше кожаной фляге оказался коньяк. Мусульманин, дехканин, как себя называл Иргаш, — и вдруг фляга с коньяком! Неясен остался и случай с ребёнком. С чего он, отец, стал бы топить родную дочь. Конечно, испугался? Боялся, что она своим плачем выдаст их. Но ведь Иргаш и его спутники уверяли, что они возвращаются добровольно. Держались задержанные все мрачно, молчаливо. Поглядывали они на красноармейцев, как заметил Пантелеймон Кондратьевич, не очень дружелюбно. Могла бы пролить свет на всю историю Дильаром, но она молчала и только плакала над своей маленькой метавшейся в жару дочкой. Осторожно, очень мягко Пантелеймон Кондратьевич всё же допросил Дильаром. Но ему ничего не удалось выяснить. Молодая женщина мотала головой. Чудесные глаза её горели сквозь шарф, подаренный ей женой одного из командиров, и она с тихим ужасом твердила:
— Дочь у меня, дочь живая, оставьте Иргаша в покое... Дочь жива. Отпустите нас... Я боюсь...
Глава четырнадцатая. ПУЛЬ-И-САНГИН
Доблесть — достояние