Не в пользу Каласа говорило и то, что он из милиции. Любопытство она бы ему еще простила, как прощала многим другим. Но он был из «мильтонов», и это ее раздражало. После смерти мужа она доходила до бешенства при виде постоянно что-то вынюхивающей, вшивающейся у ее дома милиции, хотя, по правде говоря, сама же ее и вызвала. Милиционеры уверяли Юлию, что все это в порядке вещей и причин для беспокойства нет, но сомнения закрались в ее душу. И бередили все сильнее. Каласу хватило одного взгляда, чтобы понять: за ее нервным состоянием стоят и другие, более глубокие причины. Пока он еще не пытался разгадать какие. Поначалу в истории с Бене Крчем сама Юлия менее всего интересовала Каласа. Давно не интересовала она его и как женщина. Зато он подметил, что события той дождливой ночи глубоко врезались ей в память, осели на самое дно, постепенно захватывая все больше места и лишая ее уверенности в себе. Минутами женщине и впрямь казалось, что она сойдет с ума. Как не выдать глазами ужас? Как держаться естественно, когда при любом неосторожном упоминании о случившейся беде сердце готово выпрыгнуть из груди? Следователи выпытывали, не было ли у ее мужа врагов, ссорился ли он с соседями, тянули из нее жилы, выспрашивая о том, чего сама она не знала. Юлия не могла толком ответить ни на один из их вопросов.

Уже несколько дней, как ее оставили в покое. Она сидела дома. Утром сбегает в магазин, купит самое необходимое — и прямиком домой. Односельчане, как ни разбирало их любопытство, считали ее замкнутость естественной. Кто после такого несчастья вел бы себя иначе! А ведь Юлии было тяжелее, чем любому другому на ее месте, — вокруг нее не крутились дети. Одна она осталась. В доме, повсюду — одна… Выходить на задний двор вообще не хотелось. Юлия даже точно не помнит, как все это было, когда она натолкнулась на распростертое тело мужа, о чем подумала, увидев его лежащим под забором; теперь бы она, пожалуй, и место точно не указала. Весь двор словно горел у нее под ногами и жег пятки, на какой бы клочок земли она ни ступила. Хуже всего, что она не в состоянии разобраться, что ее больше гнетет: жалость или роящиеся в голове упреки. Ведь если бы мы этот проклятый двор покрыли бетоном, ничего бы не случилось, да только Беньямин — и бетонирование… Где уж ему! За такую работу он бы ни за что на свете не взялся, а кого-нибудь нанять — денег жалел. Вот какой он был, при деньгах, а скареда! Но все равно умирать не имел права, нет, не имел! А Калас… Зачем он явился? Чтобы приставать с расспросами? Раздуть в ней огонек сжигающих душу сомнений? И страха? И неуверенности? И укоров совести? Или он забежал просто так, переброситься словцом? Выразить соболезнование? Чего можно ожидать от такого человека, как Якуб Калас? Ведь она ничего о нем не знает, кроме того, что он был участковым. Не слишком большая шишка на этом свете, где каждый метит куда повыше. По службе он прийти не мог, это ясно. Кое-кто из деревенских даже посмеивался над ним: «Поглядите на него, был фигура, милицейский, а стал диабетик на пенсии!» «Отъелся, — с ненавистью подумала Юлия, — еще и болезнь сумел себе выбрать, чтобы жрать что повкуснее! А мой-то вот подох, как паршивый пес! Пил, пиявка ненасытная, пока это зелье его не доконало».

— Мне нечем тебя угостить, — холодно произнесла она. — Пока был жив Беньямин, сам успевал все выпить, а нынче…

— Да я скоро пойду, — успокоил ее Калас. — Я, собственно, зашел, только чтобы сказать: коли тебе потребуется помощь… А уж потом, когда-нибудь попозже, я бы с удовольствием с тобой потолковал.

— О чем нам толковать? — Юлия Крчева опустила голову: даже смотреть на этого человека ей было неприятно.

— Да о том же, что с любым другим. Всегда найдется о чем потолковать.

— Не хочу я разговаривать, — отрезала Юлия. — Ничего не хочу! Порой даже и жить на свете! Заботы так и сыплются на мою голову! Хватит с меня и этих забот, а в разговорах я не нуждаюсь.

— У всех у нас какие-нибудь горести, — пытался утешить ее Якуб. — У одного их больше, у другого меньше.

— Со своими я справлюсь сама, — не приняла его сочувствия Юлия. — Всю жизнь промаялась с пьянчужкой, справлюсь и теперь!

— Если я хорошо тебя понял, мне больше не стоит приходить, — сказал Якуб Калас и испытующе поглядел на нее.

— Так оно будет лучше.

— Гм, боишься пересудов, — как бы про себя заметил Калас. — Я тебя понимаю, Юлия, у соседей злые языки. Скажут: только мужа схоронила, а уже кавалера завела… Этого, Юлия, не бойся. Ухаживать за тобой я не собираюсь.

— Меня не интересует, кто что скажет, — не слишком уверенно возразила она.

— Значит, хоть в чем-то мы с тобой одного мнения. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я загляну еще разок. Видишь ли, Юлия, мне необходимо еще зайти. По поводу твоего мужа.

Она удивленно посмотрела на него. А он нарочно ничего больше не сказал. Пускай ее гложет любопытство. Пускай задумается.

— Всего хорошего, Юлия, — попрощался Якуб и направился к двери.

— Постой. Что ты имел в виду, когда сказал «по поводу твоего мужа»? — поспешно спросила она.

Остановившись, Якуб Калас обронил через плечо:

— Мне сложно объяснить, Юлия. Я уже не служу в милиции и потому, сама понимаешь, пришел бы только с твоего согласия. В любой момент ты безо всяких можешь меня прогнать… И все же хотелось бы навестить тебя еще разок. Мне надо выяснить кое-что, касающееся смерти Беньямина.

— Это еще зачем? — нервно спросила Юлия. Ее нервозность была подлинной, непритворной, но Якуб не был уверен, что это добрый знак. В конце концов, что для него лучше — если она о чем-то знает и пытается утаить или если не знает ничего и считает смерть мужа просто несчастной случайностью? — Почему именно ты — и «по поводу смерти» Бене?

Якуб Калас пожал плечами. Этот вопрос задавал себе и он, но ответы приходили в голову самые несуразные. И впрямь, почему именно ему не дают покоя обстоятельства смерти Беньямина?

— Пожалуй, лишь потому, Юлия, — попытался он найти разумный ответ, — что я работал в милиции и теперь…

Просто у меня есть свободное время, а что-то мне подсказывает, что с этой смертью дело нечисто.

— Не болтай чепуху! — накинулась на него Юлия Крчева. — Совсем рехнулся, как ты можешь говорить такое! Тебе место в сумасшедшем доме!

Якуб Калас улыбнулся. Это была горькая улыбка, которой пытаются защититься, когда чувствуют несправедливость обвинений.