— И все это глубокомыслие ради слащавых полотен Виже Лебрен?

— Слащавых? Я бы сказал — романтических. И потом вы говорили о политике, мадам… Так вот, обращение к Виже Лебрен сегодня входит как раз в политическую программу, об этом вы не подумали?

— Но ты становишься настоящим публичным защитником маленькой француженки.

— Художницы, мадам! Прежде всего художницы! Вспомните, как она приехала в Петербург. Без приглашения, без рекомендаций…

— Но успев предварительно позаботиться, чтобы ее квартира и мастерская выходили окнами на Зимний дворец.

— Это самое красивое место в столице — что удивительного?

— И каждодневная возможность показывать нам, какие вереницы экипажей толпятся у ее крыльца. Ты же сам говорил, что после приема у императрицы публика прямиком направлялась к француженке. Ее салон стал модным. Ее рассуждения о политике и искусстве стали повторять — при всей их наивности.

— Уж не завидуете ли вы этой малышке, мадам?

— Ты становишься совершенно несносным, Платон!

— Ах, я же еще виноват перед вами. Прекрасно!

— Я хочу тебе напомнить, что тогда я вопреки твоим колкостями недовольству в первый же день приезда художницы в Петербург приняла ее. Она писала французскую аристократию и привезла с собой парадный портрет несчастной Марии Антуанетты.

— Вы сами признаетесь, что вашими действиями руководил расчет, а не отношение к живописи.

— А ты еще не привык, что монарх всю свою жизнь находится на сцене, перед глазами тысяч и тысяч далеко не благожелательных зрителей, что он должен — понимаешь ли, должен! — играть свою роль. Если ему это даже горько и противно.

— Я должен вам посочувствовать, мадам, в вашей горькой участи?

— Прекрати же, наконец! Да, я имела в виду, что Лебрен была любимой портретисткой казненной королевы. Да, я не могла пренебречь и тем, что среди ее наиболее верных поклонников находится брат Фридриха Великого принц Генрих. Одна связь со свергнутыми французскими монархами, один ореол политической эмиграции говорили сами за себя. Лебрен и поныне живет и процветает в лучах этой славы. Но кисть ее, слащавая и одинаковая во всем, что она делает, меня не устраивала и не устраивает. Ее мастерская — это салон ею же самой выдуманной моды, которой поспешили следовать наши щеголихи.

— И тем не менее Лебрен — член Болонской академии Клементины, член Пармской академии. Она имеет заказ на автопортрет из Уффици. Венский двор, берлинский и, наконец, Петербург. Она не начинала с Петербурга, она подарила его своим искусством и славой.

— Если бы речь не шла о непременном заказе моего портрета, я бы заподозрила вас в прямой влюбленности, Платон!

— Слава Богу, что вы сделали хоть такую оговорку, мадам. И вот что я вам скажу. Вы могли иметь претензии к Лампи.

— Он сделал меня злой. И — гораздо старше моих лет.

— Положим, вы преувеличили, мадам. Лампи написал хороший портрет, но я уверен: госпожа Лебрен добьется еще лучшего эффекта. Вам нужен новый портрет, ваше величество. Вы стали забывать об этом непременном атрибуте императорской власти. Портрет самый нарядный и представляющий вас в полном расцвете сил. Вы должны оставаться молодой и прекрасной, какова вы и есть на самом деле.

— Ты веришь в собственные слова, мой друг?

— Это не слова — это ощущение, ваше величество. И потом — это заткнуло бы рты обитателям Гатчины. Последнее время они стали слишком бесцеремонными.

— Ах, вот оно что.

— Более того. Я бы на вашем месте приказал повесить у них этот портрет.

— Над этим стоит подумать.

— Еще бы! Но только не думать вообще, а сейчас, немедленно назначить время первого сеанса. Слух об этом немедленно дойдет до мрачной гатчинской берлоги.

— Немедленно! Тебя, мой друг, действительно выкупали в кипятке. Надо же еще договориться с художницей.

— В этом не будет никаких затруднений. Виже Лебрен дожидается вашей аудиенции и вашего распоряжения с самого утра, я приказал ей быть под рукой, и она любезно согласилась.

— Но это же неудобно, Платон. Вели ее пригласить в мой кабинет. Я принуждена буду извиниться перед ней за подобную бестактность. Она же не русская художница. Скорее, Платон Александрович.

— Ваше императорское величество!

— Я прошу у вас извинения, мадам Лебрен. Нерасторопность моих секретарей обрекла вас на недопустимое ожидание. Видите ли, все категорически настаивают, чтобы вы сделали мой портрет. Я достаточно стара, но в конце концов, раз все хотят, я дам первый сеанс вам сегодня. В восемь часов.