— Ваше величество, вы несправедливы к императрице Российской. О какой старости вы говорите? Как художник я при всем желании не могу заметить ее следов. Вы слишком требовательны к себе, ваше величество. Или наоборот — да простится мне моя откровенность — за государственными делами не обращаете на себя внимания. Вы были и остаетесь самой Величественной и прекрасной монархиней Европы. Моей кистью будет водить то бесконечное восхищение перед вами, которое испытывают все народы Европы. А результат — о, как я надеюсь, что он не разочарует вас.

— Но только никаких греческих туник, мадам Лебрен. Не буду скрывать, открытая вами мода мне не по вкусу.

— Ваше величество, ваша воля — закон. Да вам и нет необходимости представать в столь легкомысленных одеяниях. За вашими плечами — мудрость Афины Паллады, решительность Артемиды и женские чары Афродиты.

— Как легко вы все преувеличиваете, мадам Лебрен!

— Вы все это увидите воплощенным на холсте. Итак, я должна явиться к вам, ваше величество, сегодня же в воскресенье, ввечеру.

— Нет, пожалуй, это будет неудобно. Давайте, мадам, я буду ждать вас в четверг. Перед обедом. Я освобожусь к этому времени от самых неотложных дел и смогу уделить вам необходимый час.

— Шестое ноября 1796 года станет самым великим днем в моей жизни, ваше величество. Благодарю вас за честь, всем сердцем благодарю.

Петербург. Зимний дворец. Спальня императрицы. Екатерина II, М. С. Перекусихина, А. А. Безбородко.

— Не спится что-то. На душе непокойно. По часам утро, а за окнами темь непроглядная. Будто и солнышка никогда не будет, и рассвет не настанет. Господи, что за мысли такие! День-то сегодня какой? Никак памяти преподобного Варлаама Хутынского — шестое ноября. Ему и молитву прочесть для успокоения надобно.

«Иже на земли леганием, пощением же и бдением тело твое изнуряя, преподобие, вся плотская мудрования умертвил еси: и исцелении струя независтная явился еси, верою притекающим к раце мощей твоих, Варлааме отче наш, моли Христа Бога спастися душам нашим…»

Заспала государыня. Не иначе заспала. И то сказать, поздненько вчера Платон Александрович беседу-то ихнюю оставил. Сама подивилася, как поздненько. Двери за собой тихонечко притворил, а все слышно. Думала, кликнет государыня, чего потребует. Не позвала.

«Страстная взыграния воздержанием, отче преподобие Варлааме, изсушил еси, и от сего Дом и жилище духа Святаго показался еси, исцеления верою приходящим к тебе подаеши, яко же вторый Илиа чудесы показал еси. Он бо в животе сый воздухи водоточными чудодействоваше, ты же и по смерти чудеся удивлявши…»

— Марья Саввишна…

— Иду, государыня, иду!

— Утро какое нынче славное, Марья Саввишна. Снегу, снегу намело. Еще темно, а весь искрится, играет. Бодрость удивительную в себе чувствуешь.

— Вот и слава Богу, государыня! Вот и славно. Дай-то, Господи, чтобы и весь день такой. Сейчас, государыня, сейчас кофейку. Покуда умываньем заниматься будете, все уж на столе окажется.

— Секретаря зови. Скажи, сразу после кофея делами заниматься стану. Времени у меня нынче в обрез. А все Платон Александрович — уговорил французской художнице сеанс для портрета дать. Не хотела — уговорил. Уж каких только резонов ни приводил — своего, известное дело, добился.

— Так что ж тут худого, государыня. Платой Александрович и мне толковал, каково это славно получится. И чтоб все знали: наша государыня всегда хороша. О копиях толковал — чтоб в другие державы, а прежде всего к римскому императору и во Францию послать.

— Вон как размахнулся, а мне, хитрец, ни слова.

— Да он, государыня, рад–радешенек, что вы позировать согласились, а уж там всему свой черед.

— Это что, никак Безбородко в такую рань пришел? Ты ли, Александр Андреевич? Рано поднялся.

— Да я, государыня, завсегда ранней птичкой был. Покуда солнышко в зенит войдет, самое время дела главные переделать.

— Делами позже займемся. Поначалу давай что у нас на подпись идет. Вон сколько у тебя собралось. И когда только мы тебя, Безбородко, женить будем. Хозяйка, хозяйка тебе в доме нужна!

— Это за что ж такая немилость, ваше величество? Я, государыня, как был чужд всяких обязательств и самого в них намерения, так и поныне в оном блаженном состоянии пребываю. И вообразить не могу, как бы, будучи человеком, семейством обремененным, на службе вашей полезным быть смог.

— Дождешься ты у меня, Александр Андреевич, что сама за тебя возьмусь. Куда тогда денешься? Да, кстати, что-то на ум пришло. Это ведь в 1792–м году во французском «Мониторе» письмо некоего англичанина из Петербурга в Париж появилось? Насчет Нелидовой — какую роль она в гатчинском дворе неблаговидную играет. Не ты ли тут, Александр Андреевич» часом завинился? Больно ловко письмо написано было. Малышке ничего не оставалось, как просить разрешения на отъезд из цесаревичевых владений. Признавайся, Безбородко, дело прошлое.