— Да у наших защитников свободы духа все просто решилось — революционные суды. Без следствия и формальностей. Приговаривали в основном к казни на гильотине.

— Но ведь это хуже разбойников!

— Но то и вышло, друже. А еще комиссары стали народ подстрекать, чтобы против жирондистов выступали.

— Да полно, как это народу разобраться — кто жирондист, кто якобинец.

— А народу и разбираться не надо. Комиссары подскажут, а народу только глотки драть да камни хватать или дреколья остается. Вот толпа пару раз уже Конвент штурмовала — требовала немедленного изгнания жирондистов. Что им оставалось? Одних революционному суду предали, другим удалось бежать из Парижа. Вот тогда и нашлась Жанна Д’Арк наших дней — юная девица, которая убила кинжалом Марата.

— Девица! Одна?

— Ей никто не помогал, да она, по всей вероятности, и не решилась бы кому бы то было довериться.

— И что же? Ей удалось скрыться?

— Она не собиралась скрываться. И погибла. На гильотине.

Петербург. Зимний дворец. А. С. Протасова, П. А. Зубов.

— Ну-ка, ну-ка, Анна Степановна, погоди минутку, не торопись. Спросить тебя хочу.

— Чевой-то ты, Платон Александрович? Обеспокоился чем?

— Да не так чтобы обеспокоился, а любопытство разбирает. Что за узелок у нас такой со сватовством великого князя затягивается? Вот ты мне и объясни — от тебя ведь ничто не скроется.

— Ну уж, и ничто! Скажешь, батюшка. Глаз-то всего пара да ушей, а дел кругом вона сколько деется.

— Не сколько деется — о них и без тебя наслышан. Мне про сватовство узнать надо. Государыню пустяками беспокоить не хочу. Что это говорят, будто из того же семейства уже одну невесту брали да не удалась свадебка.

— Ах, ты об этом! Тут все просто. Матушка нашей невесты, Амалия, принцесса Гессен–Дармштадтская, вместе с сестрами сюда приезжала, когда наследнику, Павлу Петровичу, супругу выбирали. Амалия-то цесаревичу не показалась. Он глаз на Вильгельмину положил [17], в святом крещении Наталью Алексеевну. Государыня наша тоже с выбором согласилась. Вот и обвенчали их, да знаешь, ровно в день рождения цесаревича — двадцать один год ему стукнул.

— Дальше, дальше, Анна Степановна. Знаю, не задалась у молодых жизнь. Почему это?

— Ну, Платон Александрович, промеж мужа и жены один Господь судья.

— А причем здесь муж и жена? Я о государыне говорю. Что она-то принялась делать?

— Как это что? Нехорошо ты как-то пытаешь меня, Платон Александрович. И сказать мне тебе больше нечего.

— Есть, есть что сказать, Анна Степановна. А то ведь иной раз свободным временем заглянул бы к тебе, коли дружба наша старая тянется. Так что, тянется, нет ли?

— Какой ты, Платон Александрович! Чисто банный лист. Ну, поженились молодые, ну, цесаревич в молодой супруге души не чаял. Обо всем на свете забывать стал. Какая там матушка, какая государыня — никаких советов и наставлений слушать не стал. На свою Наталье Алексеевну как на икону глядит, только что не молится.

— Понятно! Не стерпела наша государыня.

— Материнское сердце…

— Брось ты с материнским сердцем! Перерос я бабьи сказки слушать. Лучше скажи, как великая княгиня себя повела. Поди, стала царственным муженьком командовать, а уж такого государыня императрица и впрямь стерпеть не могла.

— Ну чего ко мне пристал, коли сам все знаешь.

— Все, да не все. Мне мелочишки всякие нужны.

— Какие еще мелочишки. Забрюхатела великая княгиня — цесаревич ровно ума решился. Вокруг нее только и крутится, каждую прихоть исполняет. Надоел уж государыне со своими страхами. Ей дела решать. Тут как раз еле–еле от Емельки Пугачева отбились. Самозванка — Бог сжалился — в крепости померла. Княжна Тараканова. С турками не разберешься…

— Григорий Александрович князь Потемкин–Таврический в гору пошел.

— Да не сбивай ты меня, Платон Александрович, Бога ради.

— Чтоб не забыть, вечером у себя одна будешь? Племянницы на балу плясать станут?

— Могут и на бал уехать. К Барятинским. Только ехать то к ним неудобно — дорога много часу берет.

— Вот и ладно. Часу в седьмом уедут?

— В восьмом, да ты что, и впрямь?..

— Даром спрашивать не стал бы. Так что же там с великой княгиней?

— Что-что. Тяжело рожала, да так и не разродилась. Померла. Думали, цесаревич с горя свихнется. Ночами не спал, днями сидел, словечка не промолвит. Видеть никого не хочет. Ну, материнское сердце и не выдержало.

— Опять материнское сердце. Умная ты у нас, Анетта, чего ж комедию ломаешь. Что государыне понадобилось?

— Вот ты и не прав, Платон Александрович. О сыне государыня думала, только о сыне. Для того ему и представила письма, чтоб охолонул, в себя пришел.

— Какие еще письма?

— Которые один из кавалеров придворных великой княгине писал. Известно, амурные.

— Вот как! Вовремя, значит, нашлись.

— Да уж так вышло. Сначала цесаревич и в руки их брать не хотел, а потом…