— Безбородко, оставьте в покое свои эмоции. Подробности! Я хочу знать все подробности. Как могло до этого дойти. Бунт? Беспорядки? Нападение на место заключения?

— Ничего подобного, ваше величество, — решение суда. Простое голосование.

— Но это действительно невероятно! Так хладнокровно, так… Впрочем, вы провоцируете меня на выражение чувств. Они действительно неуместны. Я слушаю вас.

— Думаю, начинать надо с Национального конвента.

— Это его решение?

— Да, государыня. После долгих обсуждений. В Конвенте расстановка сил осталась такой же, как в Законодательном собрании. Справа — жирондисты, посередине так называемая равнина, слева — якобинцы.

— Но насколько мне известно, разница между жирондистами и якобинцами не так уж велика. И те и другие демократы, поклонники Руссо и республик классической древности.

— Зато они принципиально расходятся в принципах достижения общей цели. Жирондисты защищают свободу личности и боятся всемогущества государства даже в любой республиканской форме. Насилие народа представляется им совершенно неприемлемым. Они открыто обвиняют Дантона в сентябрьской резне, которая кажется им отвратительной. Зато монтаньяры — якобинцы, сторонники методов устрашения, или как они выражаются, открытого террора. Они выступают за то, чтобы народ напрямую выступал против всех инакомыслящих. Якобинцы за самые неограниченные полномочия власти и подавление всякого стремления к личной свободе. Наиболее горячие головы утверждают, что в форме республиканской диктатуры они готовы восстановить практику старой монархии, но с еще большей решительностью и непримиримостью.

— Любопытное мышление. В чем же тогда выигрыш народа, если наиболее значительные и талантливые его представители будут законодательно подавляться в своей деятельности? Мне кажется, подобная духовная тюрьма окажется гораздо суровее и безысходное, чем Бастилия, которую они наконец-то разобрали всю до последнего камня.

— И тем не менее перевес именно на их стороне, государыня. Наш агент пишет, что по сравнению с жирондистами они великолепно организованы и подчиняются строжайшей партийной дисциплине.

— Идеи масонства носятся в воздухе.

— Но самое невероятное — это поведение их противников в Конвенте. Конвент первым делом объявил Францию республикой. Путь к продолжению монархии был отрезан. А вот дальше не кто-нибудь, а именно жирондисты подняли вопрос о суде над королем.

— И это называется борьбой за полную свободу личности!

— Возможно, они почти сразу раскаялись в своем предложении, потому что якобинцы ухватились за него. Робеспьер от их лица заявил — мне трудно читать эти слова! — «Людовик должен умереть, дабы жила республика».

— Продолжайте.

— У жирондистов возникла надежда смягчить собственное безумие. Они предложили поставить этот вопрос перед народом. Но якобинцы категорически воспротивились.

— Что ж, народ никогда не высказался бы за казнь короля.

— Это было очевидно для якобинцев. В результате начался процесс. Король держался с редким достоинством и мужеством. Но — ему никто не помог. Отстранились иностранные державы, а жирондисты не нашли в себе мужества спасти его величество от казни. Громадным большинством голосов Конвент признал короля виновным в заговоре против свободы нации и общей безопасности государства. Апелляция короля к народу была запрещена. И хотя лишь очень незначительное большинство высказалось за казнь, этих нескольких голосов оказалось достаточным, чтобы казнь состоялась.

— Она не будет последней.

— Это ужасно.

— Да, и надо сделать все, чтобы спасти Россию от подобной судьбы. Решительно все. Если еще не поздно…

Г. Р. Державин — Е. Я. Державиной. Царское Село. 1793.

Мне очень скучно, очень скучно, друг мой Катинька, вчерась было; а особливо как была гроза и тебя подле меня не было. Ты прежде хотела в таковых случаях со мною умереть; но ныне, я думаю, рада, ежели б меня убило и ты бы осталась без меня. Нет между нами основательной причины, которая бы должна была нас разделить: то что такое, что ты ко мне не едешь? Стало, ты любишь, или любила меня не для меня, но только для себя, когда малейшая неприятность выводит тебя из себя и рождает в голове твоей химеры, которые [Боже иэбави!] меня и тебя могут сделать несчастливыми. Итак забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что я уже целую неделю тебя не видал и что в середу твой Ганюшка именинник. Приезжай в объятия верного твоего друга.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.

— Государыня, указ о возведении Александра Николаевича Зубова с потомством в достоинство графское священной Римской империи готов. Когда изволите подписать?

— Сейчас и подпишу, Александр Андреевич.

— Платона Александровича не изволите ли позвать, государыня?

— Эго для чего?

— Чтобы лично присутствовал в сей торжественный для всего его семейства момент. Не всякому такое счастье дается, чтобы самому увидеть, как ваше императорское величество подпись свою накладывает.

— Нет, Безбородко, не нужно. Я так задумала, чтобы сын узнал о новости от своего родителя. Ведь графом-то наш Платон Александрович станет наследственным — по отцу своему.

— Оно конечно. Не пожалел бы только Платон Александрович впоследствии. Отношения у него, конечно, с родителем самые что ни на есть почтительнейшие, а вот так сердечности, что ли, на мой разум, им не хватает. Не случайно Платон Александрович сколько раз повторял, что в доме родном себя только в апартаментах нашей государыни чувствует.