человечности, чем впоследствии, когда началась украинская «мортирология». Поэту среди

них жилось не так уж плохо, правда, немногие из них понимали, сколь значительное

явление представляет собой этот поэт. Кочуя зимой от куреня к куреню, от дома к дому,

оказался Шевченко на свадьбе у той самой украинки, которая пожертвовала свое приданое

на то, чтобы он мог развить свой талант среди свободных духом, а не таких, как мы,

запечатанных семью печатями, людей.

Мы тогда скоротали с Тарасом не один веселый денек и вечер за нашим любимым

занятием — разговорами и пением. Однако более всего мне памятна вечеринка у одного

неженатого пана близ хутора «молодой княгини».

Он тоже был душою поэт. Этот «хуторянин» в украинской поэзии писал еще до

появления в литературе Шевченко; писал в духе женской и казачьей песни; в некоторых

песнях было столько души, что господа пели и читали их в списках по всей Украине, иные я

слышал даже среди простых людей. Так же, как в Харькове, возрождение национальной

украинской поэзии связано с появлением Гулака-Артемовского, в Полтаве — с приходом

Котляревского, так и на Черниговщине, откуда ни возьмись, повеяло тогда по тихим хуторам

поэтическим ветром, и наш казак — сосед «молодой княгини» — стал «самостийным»

выразителем нового национального самосознания.

Необходимо признать, что человек этот был наделен от природы большим талантом;

однако, к сожалению, из Нежинской гимназии, где когда-то учился и Гоголь, он пошел в

военные, стал, кажется, кирасиром, а осев основательно или, как он говорил, «привыкнув к

службе», погряз в занятиях хозяйством, общаясь в основном с теми, о ком он сам нередко

говорил: «Большой недурак выпить».

Выпить он и сам был недурак, к тому же еще и терял голову за картами, проигрывая

тысячу за тысячей, и из богатого помещика превратился в обнищавшего «панка».

Неудавшееся сватовство к сестре нашей «молодой княгини», которую не захотели выдать за

пьяницу и картежника, толкало горемыку то к Сцилле — пьянству, то к Харибде — картам.

В то время, когда мы с Шевченко гостили у него, он еще не спился и не опустился, а

только очень грустил:

Мимо двір, де живе мила,

Я проїхав двічі,

Та й не бачив голубоньки

Я своєї в вічі...

145

Это были его стихи. Он любил напевать их, бренча на кобзе, и мне было очень тяжело

слушать бедолагу — ведь я знал, что у него делается на душе. Невылазные долги тогда еще

не были причиной его грусти; он любил задавать роскошные банкеты, любил выпить так,

что редко бывал трезвым, однако, если бы не карты, имущества ему хватило бы до смерти и

не пришлось бы с такой ранимой душой, как у него, кончать свои дни на сестриных хлебах.

Вот и тогда у хуторского поэта было многолюдно и шумно. Собралось у него немалое

число тех самых «больших недураков выпить», тех, которые делали из него Тимона

Афинского. Не секрет, /150/ что и жизнь самого Шевченко также была примером,

подтверждающим слова киевского летописца: «Веселие Руси есть питие». И не случайно в

одном из кабаков он углем написал на стене:

Вип’єш перву — стрепенешся;

Вип’єш другу — схаменешся,

Вип’єш третю — в очах сяє,

Дума думу поганяє.

Однако, вернувшись на Украину в 1847 году, я нашел его почти непьющим. Так и в тот

памятный для меня вечер наш Кобзарь был глух к призывам своего «собрата по

вдохновению» и давнего товарища по чарке.

Он держался в стороне от той комнаты, где приятели новоявленного Тимона Афинского

шумно хохотали, весело что-то выкрикивали и подпевали под хозяйскую кобзу. Усевшись с

друзьями возле камина, он трезво и серьезно беседовал с ними о науке и литературе. Дивясь

и радуясь сердцем, я отметил в нем большой талант к критическому осмыслению поэзии,

его можно было поставить в один ряд с Пушкиным — недосягаемым в критическом анализе

творчества предтечи современных поэтов — Шекспира.

Шевченко говорил и о своей поэме «Иван Гус», читал отдельные места со свойственной

ему прекрасной дикцией и жалел, что в период написания поэмы не имел возможности