ему, а вам на руку, чтобы мы были виноваты. Как ваши лживые сердца повернут дело, так

он, бедняга, и решит. На вас и на ваших детях будет лежать невинная кровь, пролитая по его

приказу, и если не вы, то весь ваш змеиный клубок за это будет наказан».

Услышав правду-матку, «герои» слепого деспотизма перепугались и стали, будто

школьники, передо мною оправдываться — и как бы вы думали чем! — уверять, что это

ошибка.

Только не помогла правда моя. Не найдя ни у меня, ни в моих бумагах, коих тогда

понавезли целый воз с Украины, никакого следа моего бунтарства или «заговора», как они

называли это ничтожное дело, и слыша ото всех, что я даже не знал, как называется это

общество, главою которого, не колеблясь, объявили меня Дубельт и Орлов, эти умники

просто зубами скрежетали от досады, что я, мол, «всех водил за нос и остался чист».

Дубельт все повторял мне про какое-то «наказание», а если бы я, мол, признался, то «его

императорское величество, общий наш благодетель, мог бы вас и помиловать по великому,

всему свету известному своему мягкосердию».

Сколько я его ни убеждал, что мне не в чем признаваться, он смотрел на меня, криво

усмехаясь, и говорил: «Ну за кого, право, считаете вы нас?»

Вместо того, чтобы прямо сказать ему, кем я его считаю, я уговаривал его, как ребенка:

«Подумайте сами. Вы считаете меня гетманом, вы думаете, что товарищи мои ринутся в

огонь по моему приказу, вы думаете, что они шкуру дадут с себя содрать, а моего желания

стать гетманом не выдадут, вам кажется, что по всей Украине уже стоят наготове

полковники и сотники и стоит только бросить клич, как восстанет казацкое войско. А

151

почему вы не узнаете сначала, каково мое имущественное положение, откуда я родом и

какова моя популярность на Украине? Не может же такой бедный, совершенно

незначительный и никому не известный человек, как я, совершить такие великие дела. Я

всю жизнь просидел в четырех стенах, над книгами, как монах в монастыре». А он,

покрутив свой здоровенный седой ус, отвечает: «Можно сидеть в четырех стенах и

взволновать все государство. Мы видели ясно, к чему вы стремились: опрокинуть все

кверху дном, уничтожить существующий порядок вещей. И для кого же, для мужиков! Это у

вас люди? Посмотрите на этого фонарщика (показывая мне в окно). Вы думаете, это

человек? Это зверь, который умеет только есть, спать». И далее добавил такие слова,

которые бы не напечатала и казенная типография. Вот и говори с ним...

Нашли и еще одну зацепку. На одной из моих рукописей о казацкой жизни я нарисовал

карандашом отрубленную казацкую голову и степного орла, выклевывающего глаза, под

всем этим турецкую саблю, а на горизонте степную могилу, над которой серпом восходит

месяц. Каждому понятно, что это символ борьбы казаков с врагами христианства. Мои же

судьи решили, что это символ России, которая выклевывает глаза Украины. Истинно, на

воре шапка горит. Если бы мне хотелось изобразить такой символ, я бы нарисовал

двуглавого орла или хотя бы орла с короной. А уж если изображать Россию без короны, как

измышляли Орлов и Дубельт, то вместо /157/ орла следовало бы нарисовать ночную сову,

которая днем спит, а ночью охотится.

«Глубокомыслие» моих инквизиторов и тут ничего не достигло.

VIII

Ну что ж, гетман, так гетман, а почему, черт его знает, нет у него ни булавы, ни бунчука,

никаких драгоценностей; даже документов с его подписью не найдено; только и есть это

несчастное «рукою власною», нет даже слова «твердо», которое эти писаки считали

неотъемлемой частью гетманской подписи. Почесав затылок, столь же умные, как и само

чело, высокие инквизиторы вынуждены были немного поутихнуть. Тогда они принялись

критиковать мою книжечку: «Повесть об украинском народе», которую я в том году

напечатал.

Это была компиляция из тех пагубных выдумок, которые наши летописцы

распространяли о поляках, а кобзари переиначивали, приписывая жидам, на радость

казакам-пьяницам, выдумок, разбросанных в старых апокрифах и сказаниях, в фальшивых,

еще от наших прапрадедов исторических документах. Это была одна из тех утопических и