с тех пор несколько раз сходились то у него, то у меня, а чаще всего в ресторане Старо-

Палкина.

С сентября, когда в столицу возвращались с дач, с деревень и со всяких поездок, круг

знакомых стал для меня расширяться. Из близких, старых знакомых явились в то время в

город Белозерский и Шевченко; последнего видел я еще в мае, но потом он уехал в

Малороссию и возвратился к осени. По-прежнему стал он мне близким человеком. Хотя

после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило

никому, разве только его физическому здоровью. Напрасно г. Кулиш в последней своей

книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и

риторически заметил, что тень поэта «на берегах Ахерона скорбит о своем прежнем

безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий,

расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною,

любила народ, скорбела вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и

безнравственностию. Если упрекать Шевченка за то, за что его наказывало некогда

правительство, изрекшее потом ему прощение, то уж никак не г. Кулишу, который был

соучастником Шевченка и в одно с ним время подвергся наказанию от правительства, хотя и

в меньшей противу Шевченка степени.

Белозерский тогда уже делал предположение об издании журнала «Основа», надеясь на

материальную помощь, обещанную родственником его жены Н. И. Катениным.

В последних месяцах 1859 года я через посредство Шевченка познакомился с домом

покойного вице-президента Академии художеств графа Федора Петровича Толстого и нашел

там самый любезный прием. Трудно представить себе старика, более доброго, горячо

преданного искусству и неравнодушного к всему входящему в область умственного труда. В

то время он, хотя и старый, за /187/ 80 лет, но еще был бодр и свеж, и его дом был

постоянным местом соединения художников и литераторов.

Через несколько дней после события в костеле, 25 февраля, скончался Тарас

Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал

он водянкою... Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя

почти выздоровевшим, и показал мне купленные им золотые часы. Первый раз в жизни

завел он себе эту роскошь. Он жил в той же академической мастерской, о которой я говорил

выше. На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и,

одевшись, стал сходить по лестнице с своей спальни, устроенной вверху над мастерской,

как лишился чувств и полетел со ступеней вниз. Оказалось по медицинскому осмотру, что

водянка бросилась ему к сердцу. Сторож поднял его и дал знать его приятелю, Михаилу

Матвеевичу Лазаревскому. Тело Шевченка лежало три дня в церкви Академии художеств. В

день погребения явилось большое стечение публики. Над усопшим говорились речи по-

русски, по-малорусски и по-польски. Я также произнес небольшое слово по-малорусски. Из

речей особенно обратила всеобщее внимание польская речь студента Хорошевского. «Ты не

любил нас, — говорил он, обращаясь к усопшему, — и ты имел право; если бы было иначе,

ты бы не был достоин той любви, которую заслужил, и той славы, которая ожидает тебя как

одного из величайших поэтов славянского мира». Гроб Шевченка несли студенты

университета на Смоленское кладбище. По возвращении с похорон, бывшие там малороссы

тотчас порешили испросить у правительства дозволение перевезти его тело в Малороссию,

чтобы похоронить так, как он сам назначал в одном из своих стихотворений...

В то время видно было большое сочувствие и уважение к таланту скончавшегося

украинского поэта. Большинство окружавших его гроб состояли из великоруссов, которые

180

относились к нему, как относились бы к Пушкину или Кольцову, если бы провожали в

могилу последних. В марте в университетском зале на литературном вечере, устроенном в

память Шевченка, я читал статью «Воспоминание о двух малярах», из которых один был

знакомый мне в юности крепостной человек, лишенный возможности, по поводу неволи,