заднепровскую речь полонизмов.

Из написанных им в то время произведений на русском языке я помню прекрасную

повесть в стихах «Слепая», написанную кипучим, вдохновенным стихом, и мелодраму в

прозе «Невеста», содержание которой отнесено к периоду гетманства Выговского, —

образец неподражаемого, не удавшегося Основьяненку, искусства передавать местным

русским языком быт Украины с полнейшим соблюдением оборотов родной речи и

народного характера действующих лиц. Оба эти произведения, как кажется, потеряны. На

вопрос мой в 45 году о «Слепой» Шевченко сказал, что, помнится, он отдал ее Щепкину, и

советовал мне написать О. М. Бодянскому, чтобы он спросил ее у Щепкина и выслал мне, но

у Щепкина ее не оказалось. О мелодраме «Невеста» автор говорил мне в Петербурге, что он

представлял ее в дирекцию императорского театра и что ее соглаша-/89/лись поставить, но,

по всей вероятности, она не дождалась от автора окончательной отделки, и в 45 году у него

ее уже не было. Такая же судьба, должно быть, постигла прекрасную поэму «Иоанн Гус»,

посвященную Шафарику. Если бы он послал ее при посвящении Шафарику, то в бумагах

его, последнего, после смерти, она, наверное, сохранилась бы. Расставаясь со мною в мае 42

86

года, Шевченко предупредил меня, что он чрезвычайно ленив писать письма, поэтому я

ничего не знал о нем до 45 года. В августе этого года он неожиданно посетил меня в

Переяславе, прожив у меня две недели.

Не могу не вспомнить вечер 19 августа 45 года. Общество, большею частию из

молодежи, шумно вокруг стола пировало, Шевченко был в полном одушевлении; против

него, на противоположном конце стола, стоял, не сводя глаз с поэта, с бокалом в руке

господин почтенных лет, по происхождению немец, по вероисповеданию протестант. «Оце

— батько! Єй-богу, хлопці, батько! Будь здоров, батьку!» — высоко поднимая бокал,

провозгласил немец, и затем мы все называли его «батьком».

Песни украинского народа симпатичны потому, что исполнены глубокого смысла. Кроме

богатства содержания, в их то живых, игривых, веселых, то грустных, но никогда не

безнадежно грустных мотивах, как в изящных звуковых формах, отлилась вся Украина с ее

патриархальным бытом, с исполненным простоты и героизма характером, с ее чувствами, с

ее славной и вместе грустной историей, с ее привлекательной природой. Вот почему

украинская песня служит для простолюдина бессознательным источником самоуважения и

создает ту нравственную силу, которая всегда охраняла его народность... Вот почему немец-

протестант, состарившийся на Украине, при виде народного поэта, в личности которого, в

его думах олицетворилось перед ним все прекрасное второй его родины, первый

провозгласил его «батьком».

В октябре того же года Шевченко приехал ко мне опять, больной, и прожил у меня около

двух месяцев. Утром он обыкновенно писал, не нуждаясь нисколько в уединении. Он писал

как бы шутя. По делам, которые я тогда имел с евреями, иногда наполнялась ими гостиная

моя, в которой Шевченко обыкновенно занимался, но этот шумный кагал не только не

мешал ему (хотя бы он мог удалиться в кабинет), напротив, продолжая писать, он

вслушивался в разговоры евреев, вмешивался в них и, рассмешив чем-нибудь кагал, сам

хохотал, продолжая быстро и безостановочно свое дело, без всяких поправок. Вечер

проходил в разговоре, продолжавшемся обыкновенно часов до двух. Соображая его очень

недавний выход из состояния простого работника, я удивлялся его развитию и

многосторонности его знаний, дававших каждый вечер новую пищу для разговора. Иногда

он занимался чтением библии, отмечая места, поражавшие особенным величием мысли; к

сожалению, библия эта в пожар сгорела. Из тогдашних предположений его помню два

неосуществившиеся: первое — большая картина «Видение Иезекииля в пустыне, полной

сухих костей» и 2-е — путешествие по Днепру (с обозрением окрестностей его) в обществе

нескольких личностей, к участию в котором он приглашал меня с целью изучения края в

археологическом, историческом и этнографическом отношениях.