По случаю переделки в моем доме он переехал в с. Вьюнище к помещику С. Н.

Самойлову, где прожил около месяца. В это время /90/ он предложил мне снять с меня

портрет; вместо этого я просил написать мне его портрет. Он принялся за работу и окончил

ее, оставалась незначительная отделка, из-за которой, уезжая в Яготин к князю Репнину, он

взял портрет, обещав мне в скором времени выслать его; это был портрет, далеко не

похожий на все существующие теперь, это был портрет не Т. Г. Шевченка, но портрет

народного поэта, бойко схваченный в минуту его поэтического вдохновения; к сожалению, я

не получил его, и он потерян безвозвратно; в Яготине он затеряться не мог, княжна Репнина,

глубоко уважавшая талант поэта, наверное, сберегла бы его и поделилась со светом.

В разговорах со мною Шевченко рассказывал случаи из его школьной жизни у дьячка.

Кроме уже известных, помню рассказ его о тогдашней его профессии, доставлявшей ему

скудные средства к существованию: это чтение псалтыри над покойниками. Чтобы ускорить

эту утомительную работу, он иногда на половине псалма начинал «приидите, поклонимся»

и, пользуясь отвлечением внимания посетительниц к поклонам, перевертывал несколько

листов, чего не замечая, они, поражаясь внятностью и вместе быстротою его чтения,

считали его лучшим чтецом и охотнее других его приглашали. Голод нередко заставлял его

87

посягать на чужую курицу или чужого поросенка, из которых он обыкновенно в ночную

пору стряпал ужин в пещере, находившейся за селом; обыватели, видя по ночам огонь в

пещере, порешили, что там должна быть нечистая сила, и обратились к батюшке, чтобы он

изгнал ее оттуда; священник в сопровождении народа, окропив вход в пещеру святой водой,

предложил освидетельствовать ее. Так как никто не соглашался на такой смелый подвиг, то

порешили в видах поощрения сделать складчину. Когда собралось порядочное количество

медных монет и смельчака ни одного не оказалось, то Шевченко, выступив вперед, изъявил

желание войти в пещеру. Некоторые не хотели подвергать мальчика опасному риску, другие

возразили: «Воно мале, до него нечистая сила не коснется». Чтобы более отдалить всякое

подозрение, он просил, чтобы к нему привязали веревку, которою, в случае опасности,

могли бы вытащить его. Отправясь на веревке в пещеру и убравши в сторону все остатки

стряпни своей, он вышел, объявив, что в пещере ничего не оказалось, за что и получил

порядочный куш складчины от удивленной его смелостью толпы.

Веруй глубокоразумно, писал он мне в одном письме из Новопетровского укрепления,

утешая меня в постигшем тогда семейном горе. Я был свидетелем, когда он, слушая

кощунство хозяина, у которого он жил, сказал: «Издеваться над теми нравственно-

религиозными убеждениями, которые освящены веками и миллионами людей, неразумно и

преступно».

Несправедливо некоторые предполагали в нем безусловную ненависть к лицам высшего

слоя общества; в каждом человеке, без различия состояния и общественного положения, он

ценил прежде всего достоинство человека, во всех слоях общества у него было много

ценителей его таланта и друзей. Он глубоко, искренно предан был, например, радушно

принимавшему его семейству Репниных. Не сочувствуя монашеству, он с чувством

глубокого уважения говорил и о неоднократно высказывавшемся покойным киевским

митрополитом Филаретом сочувствии и смелой, горячей христианской любви к меньшей

братии. Каждый раз, по словам одного из /91/ друзей его, с восторженно глубоким

уважением рассказывал он о благодушном приеме, оказанном ему преосвященным

митрополитом Исидором, к которому он обратился с просьбой о пропуске его букваря

духовной цензурой. Описанная им самим в дневнике его неожиданная встреча его в Москве

с сыновьями бывшего его владельца служит самым сильным опровержением

несправедливого укора Шевченку в озлобленности.

Некоторые укоряли его в пьянстве. Два раза, в день его именин и на свадьбе, где мы

были шаферами, я видел его пьяным в такой степени, в какой приходится быть, к случаю, и

трезвым людям...