Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии — все сплелось в голове Кирилла.

Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра — благо овчин вдосталь.

— Дедко, — спросил Кирилл, — от кого ты про ту Византию слышал?

— А тебе что?

— Полюбилось, как сказывал.

— А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.

— Знать, московская сказка.

— Там слыхал. А ты бы шел себе спать.

— Да я уж иду.

— С богом.

Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп. Он бы прошел, но она окликнула:

— Никак, Кирша? Родной!

— Овдотьица! Отколе?

— У родных была.

— А идтить в эту пору одной не боязно?

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Смела!

— Такой уродилась.

— А ты будто бодрей стала.

— Дело одно надумала.

— Ну?

— Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.

— Ты?

— Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.

— Чего?

— Своих выкупать.

— У те затылок… как? Не горячий?

— Не смейсь!

— Да не, я не смеюсь.

— Ну то-то. Иди да помалкивай.

Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.

В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.

— Чего не спишь?

— Дожидаюсь.

— Спал бы.

— Скушно.

— А не боязно?

— Не.

— Думал, что ль, об чем?

— Мать вспоминал.

— А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.

— А и себя жалко.

— Чего?

— Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.

— Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.

— Чего так?

— Спи. Так от бога.

— А ты?

— А мне подумать надо.

Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.

Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна. И, как брови, над ними навис карниз.

— О! — воскликнул Андрейка.

— А ты не спишь? — Кирилл оглянулся.

Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча. Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.

— Думается, окна б чуть раздвинуть.

— А пуста стена будет.

— Нет, раздвинь.

— Да откуда тебе знать, как лучше?

— А что ж, у меня глаз, что ли, нет?

— Ну, иди спать. Раздвину.

— Сперва сделай.

Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.

Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.

Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.

Когда утром он проснулся и глянул с печи, мальчик быстро метнулся от стола и скрылся под одеялом.

— Любопытствуешь?

Андрей не откликался.

Кирилл полежал еще, думая о рисунке, прежде чем взглянугь на него. Потом слез и подошел к столу. Сперва он хотел гневно кинуться к одеялу и вытащить грешника, но, всмотревшись, подивился: широкие простенки меж окнами были заполнены какими-то склоненными людьми, цветами и птицами. Мальчик не успел дорисовать: оброненный уголек валялся на краю стола. Но окна, соединенные рисунком, сливались в широкий пояс вокруг всего терема, и верх словно висел в воздухе, приподнятый стеблями цветов и крыльями птиц.