Колени ослабели.

— Исидор, Исидор… — шевельнулись мои губы. В тот же миг показалось, как туловище качнулось, двинулось ко мне. Я ощутил плечом чье–то прикосновение, прерывистое дыхание у груди. Ноги мои подкосились, стена с окном понеслась вверх, я — вниз…

Вечером того же дня я вернулся в свой опустевший подъезд, в комнатенку на втором этаже. Правильнее сказать не вернулся, а примчался почти что в беспамятстве, очнувшись после долгого лежания на полу.

Всю ночь я не сомкнул глаз. Окажись еще не так давно в подобном положении, я принялся бы лихорадочно соображать, как быть, перебирать в уме вероятные пути спасения. Ныне я с твердостью знал, что спасение едва ли возможно, что за мной придут.

Я ждал напряженно, мучительно, но за окном светлело, а шагов по лестнице так и не было слыхать. Я растопил печь, нагрел воду на плите и взялся править бритву, дабы привести свой вид в соответствие важности намеченного мною на сегодня поступка: я намеревался подать прошение о направлении в действующую армию. Вымыв голову, просушил волосы полотенцем, побрился и подошел к комоду за чистой нижней рубахой. Этот комод высотой едва доходил мне до пояса. Отворив дверку, не пригибаясь, я сунул руку, но вместо стопки белья нащупал чьи–то волосы. Я похолодел, не убирая руки, заторможено присел, чтобы в ужасе одеревенеть — с полки на меня бездумно смотрела отрезанная голова Исидора. Щека разодрана, склеры глаз окровянились, язык прикушен.

— Подойди к окну, — услыхал я за спиной.

Меня точно кипятком обожгло. Я привстал, обернулся, но никого не обнаружил. Зазвонили колокола. Я послушно двинулся к окну.

Улица была запружена народом. Инок нес высоко чудотворную икону, за ней колыхались хоругви, кресты. Порченная девка–калека бросалась в ноги толпе, юродивые корчили рожи и отплясывали на обочинах. Из домов выходили мужики и бабы с детьми, служивый люд, крестились и присоединялись к толпе. Крестный ход приближался. Я всматривался в торжественные лица человеков, отличных от меня, в мозгу вспыхивало: «Исидор… Исидор… Исидор…». Я хотел сбежать, смешаться с людской рекой, но мои ноги точно приросли к полу. Я уже ничего не понимал. Кто я? Зачем живу и живу ли? Я распахнул окно, вдохнул морозного воздуха, отпрянул вглубь комнаты и выхватил револьвер. Не ведаю, что принудило меня поднять руку и всмотреться в картину через прорезь прицела те же лица, но уже каждое хоть на миг, но запечатлевалось смертно в нем. Я виделся себе властелином, могущим сиюсекундно покарать или помиловать, но вместо самодовольного рогота из моей груди вырвался сдавленный хрип — я застыл, меня сковал взгляд, обращенный из толпы ко мне. Босой на снегу, в рубище до пят, убиенный мною Николай воспрял из тлена и замер в скорби напротив ворот. Донесся молящийся глас: «Зачем ты оставил меня, зачем покинул, почему ты не закопал себя разом со мной на том берегу?». И простер ко мне руки, и шагнул в своем саване в комьях могильной земли. Я зажмурился и в истерике зарыдал. Вся моя жизнь пронеслась — нет, не перед моим мысленным взором, а мимо меня, где–то поодаль стремительным вихрем, ибо эта жизнь мне никогда не принадлежала, я ничего не понимал в ней и помнил всегда лишь об одном действительно выполнимом праве человека — праве на смерть. И я поднес револьвер к виску трясущейся рукой.

Опустите руку, Павел, — вдруг донеслось со стороны.

Пальцы мои разжались. Я зарыдал, уткнувшись лицом в ладони.

— Что с вами?

Юлия подняла с пола и спрятала револьвер в сумку.

— Зачем ты пришла, ведьма?! — с ожесточением прокричал я.

— Я не могла не прийти, — отозвалась она спокойно и ровно. — Однако что на вас нашло? Приступ черной меланхолии?

Она запахнула створки окна, сбросила шубку на стул.

— Уход! Прочь немедля! — моя бурно грудь вздымалась.

Юлия опустила конец рушника в ведро с водой и приложила прохладную ткань к моему лбу.

— Помнится, вы жаждали уехать. Решайтесь же, Павел! Я буду с вами.

— Куда уехать? Куда?! — я отупело мотнул головой. — За что они мне мстят? — и повторил: — За что вы мне мстите?

— Мы с вами, Павел, начнем новую жизнь, — шептала Юлия, точно в забытьи. — Где–нибудь в тихой деревеньке. Я буду заботиться о вас, как о младенце, ибо вы мой и только мой.

— С той же нежностью, что и сестрицы Сумского о своем мнимом братце?.. А что будет дальше?

— Дальше?.. В один из дней мы вместе уйдем — к покою и счастью.

— Ты лжешь, стерва! — свирепо выдавил я. — Правда в том, что ты с Николаем не поделила меня!

— Любовь неделима, Павел, — чуть удивленно возразила Юлия.

— Ты возжелала забрать меня туда, где царствует смерть, где нет ничего — это и есть тот черный мир, откуда ты явилась.

— Между жизнью и смертью, по сути, нет разницы. Смерть — лишь видоизмененная форма жизни. Мы не умрем, Павел.

— В таком случае, позволь удостовериться в правоте твоих слов, — я злобно усмехнулся, но мгновеньем раньше мои руки безотчетно, сами собой, обвили полотенце вокруг ее шеи. И с силой, с наслаждением и облегчением стянули концы рушника.

Юлия глубоко и разочарованно вздохнула, обхватила мои плечи, обмякла и с хриплым стоном опустилась на пол. Я тронул запястье ее руки — пульс не прощупывался. Чувствуя тошноту и головокружение, нетвердыми шагами я прошел к рукомойнику, чтобы сплюнуть вязкий комок в горле. Следовало думать о том, куда спрятать тело. Тут за спиной послышался шорох и легкая, почти невесомая ладонь легла на мое плечо: «Мне было больно, Павел». Я обернулся, преисполненный жутью. Ее лицо ожило, пережитая мука сняла алебастровую маску, ужасная печать природы спала, ослаб сжатый в параличе жгут мышц, а взгляд, обращенный ко мне, излучал необычайную теплоту, — но полотенце все еще обвивалось змеей вокруг ее шеи. Юлия размотала его, распустила волосы.

— Улыбнись, — попросил я чуть слышно.

Она устало улыбнулась.

— А теперь уходи.

Ее губы едва–едва раздвинулись, возле глаз соткалась розетка морщин.

— Я уйду только с вами, Павел.

…Ночью я тайком собрал саквояж. Сложив необходимое, уже одетый для дороги, я подошел к кровати и посмотрел на спящую. Она спала с покойной полуулыбкой на устах, как бы отвечая во сне кому–то. Я испытал к этой женщине острую ненависть. Я плохо понимал, что она обрела со мной, я знал несомненно одно — она отняла нечто безмерно важное у меня, сломала меня, душа моя искалечена, и единственное, на что я остался способен, на что доставало сил — это унизительное бегство. С той поры, как я увидел ее, я уже не принадлежал себе; нон сотворил все возможное, чтобы до конца не принадлежать и ей. Она отняла меня у меня, но ничего не дала взамен, она напилась мною вдосталь, но я еще жив… Я захлопываю дверь, спускаюсь по лестнице, впотьмах, меж угольных куч, пробираюсь с оглядкой на станцию (никто меня не преследует, и это тревожно), а под утро, ближе к рассвету, сажусь на литерный, идущий на запад, к фронту.