То опускаемся, то поднимаемся. Горизонт бледнеет, вдруг насыщается смарагдовой волной — единственным напоминанием реальности о мире вокруг, и потому я с силой и ненавистью зажмуриваюсь, ибо только застивший очи мрак укажет верную дорогу, только мрак, призывно зовущий, неудержимо влекущий в спасительную бездань, где нет жизни, но есть будущее, где нет меня, но вечен мой угасающий отголосок.

Я пробудился, втянул ноздрями воздух, но не уловил запаха морфия. Какая–то склянка темнела на табурете. Я снял колпачок — фу! Меня аж передернуло — нашатырь! Затем я глянул на ладони — ничем не примечательные, в изломах и разводах трещин, могущие принадлежать другому человеку… Вот тому, к примеру, что сию минуту появится в дверях. Он впервые пришел днем, снял цилиндр, стянул с руки перчатку. Я глянул на него и сказал:

— Перед абсурдностью этого мира человек протягивает руку для единения и спасения другому человеку. Но человек ли вы, должно поначалу спросить?

Посланец в цилиндре выжидательно стоял в дверях. Из его оголенных пальцев сочилась кровь, пятная доски пола.

— Я жду вас, сударь, — размеренно и четко молвил он.

«Уж нет, я не пойду!» — решил я, но тотчас неведомая сила подняла меня с кровати, накинула на плечи полушубок. Я смиренно побрел уже знакомой дорогой.

— Расскажите о том мире, откуда вы вернулись… Или же вы только воображаете его? — начал я неуверенно.

— В нем первична абсолютная свобода. Мир, где не существует добра и зла, одна безграничная творящая его свобода, — отозвался провожатый.

— Есть ли в нем дерево, облако, камень? — вопросил с надеждой я.

— Тот, кто познал истинную свободу, не нуждается в материальном окружении, источнике рабства.

— Но зачем вы убиваете, притом с беспримерной жестокостью?

— Мы творим правосудие, всегда будучи выше Добра и Зла, верховенствуясь царствующим во Вселенной законом свободы, — твердил он. — Мы караем тех, кто отвергает нашу любовь.

Я не сразу заметил, как мы свернули в проулок, застроенный доходными домами. Я уже не помнил этой дороги и решил, что меня ведут к дому на выселках, но проулок выводил к заснеженному пустырю, в северной оконечности которого были скотопритон и приземистый барак свинобойни.

Посланец неожиданно ступил в сторону, пропуская меня вперед. Я шагнул недоумевая, хотел было обернуться, чтобы спросить, и тут охнул, присел, схватившись за голову. Меня спасла меховая шапка. Господин в цилиндре что–то яростно, с досадой прокричал, взмахнул тростью с тяжеленным набалдашником, намереваясь повторить удар, но я уже выпрямился, отскочил и поднял руку для защиты. Тогда он злорадно ухмыльнулся, замедленно вынул упрятанный в трость стилет. Этот мерзавец, вероятно, хотел что–то сказать мне, некую прощальную фразу, но, как видно, передумал, исказил лицо и нетерпеливо — нет, не шагнул, а прыгнул ко мне, потрясая стилетом. И вот, в верхней точке его прыжка, я замечаю, как из неутоленно–плотоядной его физиономия вдруг становится удивленной и по–детски обиженной. Мгновеньем позже мой слух улавливает хлопок выстрела, но я, не поворачивая головы, зачарованно, с необъяснимым интересом, без малейшего страха и ликования наблюдаю, как злодей взмахивает руками, роняя стилет, и падает, на лету изогнувшись в корче. Цилиндр катится по снегу…

Зрение у меня слабое, я с трудом примечаю на другом конце поля человеческую фигуру. Путаясь в полах своей одежды, она торопливо забежала за ограду свинобойни.

…Сборы были недолги. Лихорадочно перевязываю куль с вещами, защелкиваю саквояж, пересчитываю деньги в бумажнике. Усилием воли напоследок усаживаю себя за стол и затем, малость поуспокоившись, обнаруживаю придавленную пепельницей записку: «Ты отвергаешь нашу любовь и потому обрекаешь себя на нежить».

Я выбираюсь на улицу, согнувшись под тяжестью куля с вещами. В какую сторону податься?

…Исидор Вержбицкий встретил меня без малейшего удивления, будто ждал. Я что–то пролепетал о том, что в доме у трактира меня одолели кошмары, не от кого услышать слово после отъезда жильцов и вообще стихия жути будоражит мое сердце.

Исидор усадил меня на диван и попросил коротко:

— Расскажи все.

— Где же твой блокнот? — попытался сыронизировать я.

— Вот он, — Исидор поднялся, вынул из шкапа и положил на столик подле меня револьвер.

— Так вот кому, оказывается, обязан я своим спасением…

— В благодарность поведай о той прекрасноликой девушке, что приходит к тебе, — попросил Исидор.

— Погоди, — я встал. — Дай собраться с мыслями.

Я покосился настороженно в сторону газетчика — тот выжидательно вращал пальцем револьверный барабан.

— Она присылала мне письма, молила о помощи. Но, мне представляется, если ей и необходима помощь, то вовсе не… Вернее сказать, это вовсе не помощь, а жажда некоего духовного единения, обретения не описываемой словами близости с другим человеком, гармонии… Той, что ведет к истинной свободе.

— О которой ты, во всяком случае, имеешь весьма смутное представление, — сумрачно обронил Исидор.

Эта его фраза была последней из отчетливо услышанных мною в ту минуту. Взор уже едва различал предметы, и вдруг предо мною предстала бескрайняя белоснежная пустыня и Юлия, парящая над замедленным кружением снега, над неровным горизонтом ледяных глыб, выше птиц, что разлетались стаями согласно азимутам, указующим стороны света. Ее голос звучал во мне: она рассказывала о своих несчастьях, коих во множестве выпадает на пути каждого; рассказывала с некоей теплотой, даже радостным удивлением, ибо те невзгоды подтолкнули ее к поиску счастья, сотворили из нее избранницу — эта вековая мука, что застыла слепком на ее лице.