Я — убийца?.. Нет, я все тот же прежний преподаватель курсов сестер милосердия, ни в чем не поменялся.

Я глянул на улицу — вперевалку вышагивал грузный почтмейстер, а если и он убийца? Я выискиваю взором в веренице прохожих себе подобного, ищу невольно опору. Зачем? Перед кем оправдываться? Что–то принудило меня суетливо одеться, выбежать во двор — на душе неуютно, воровато, я озираюсь поблизости никого нет, и лишь на площади, в толпе, явилось некое подобие успокоения. Вспомнился разговор во время одной из прогулок с Сумским.

— Я хочу убить, признаюсь вам со смущением, — сказал я тогда.

— А ты убей, — сострадальчески искривился Сумский. — Убей Павлуша, полегчает… Вот я — угадай, сколько зарезал на хирургическом столе? Хочу помилую, хочу — жизни лишу, и все шито–крыто. Война была, Павлуша… Я тебе скажу — каждый хоть на миг да не прочь в Тиберия всеповелевающего обратиться, вот и я Тиберием был.

— Как вы можете такое говорить?! — вырвалось у меня возмущенно. — А ежели я возьму да и на вас замахнусь?! По вашу душу приду?

— По мою душу уже пришли, — мягко улыбнулся хирург. — Посмотри, — он обернулся, чтобы указать на угрюмо–молчаливых сестер в экипаже поодаль, они мою душу уже никому не отдадут.

…Я вглядывался в лица — сколь мало в них воистину людского. Коренастый мужик с посинелой рожей несет котелок, а другой пятерней облапил шею общипанной гусыни. Некий худощавый господин с мутными глазами, неестественно бледный, точно из мертвецкой, перебежал дорогу, за ним спешила кухарка с тыквенной кубышкой, перебирал клюкой отставной армеец. Люди ли они или ряженые андрогины, дьявольским чутьем ведомые к своим жертвам, к своим земным половинам?

Колокола тревожно и сбивчиво зазвонили с башенки собора, вторя моему смятению. Их перезвон настигал неумолимо, даже в трактире, куда я внесся с полоумным взором, трясясь и не находя среди склоненных спин свободного места для себя. Наконец уселся, попросил чарку водки и только после заметил напротив попа–расстригу в поношенной рясе, с крашеной шафраном бородой и цепью на шее. Склонясь над замусоленной крышкой стола, он бубнил пьяно и заученно: «Верую Господи и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын Бога живога, пришедший в мир грешныя спасти… Молюсь убо тебе: помилуй мя и прости прегрешения мои вольная и невольная».

Я велел поднести батюшке водки, и тот, даже не глянув на меня, осенил себя крестным знамением и гнусавым баском, на манер приходского дьячка, протянул нараспев, поднеся лафитник к бороде: «Изыди, нечистая сила, и стань яко вода», — опрокинул стопку в зев рта, крякнул, осунулся, заводил головой, метя бородой по столу…

Нечистая сила в чарке, поднесенной от меня.

В следующую пятницу, когда я, вернувшись с занятий, прилег и уже готовился задремать, неожиданное и равно ужасное подозрение принудило меня вскочить с кровати. Я вдруг уверился, что оставил некую улику, след, приводящий ко мне и указующий на меня убийцу. Но скальпель был дочиста отмыт и покоился в футляре в медицинском саквояже. Что же бередило мое сознание? Спустился в дворницую, посветил лампой — стол, запыленная лежанка, скамья, паутина в простенке за печью, вязанка березовых веников. Я поспешно поднялся к себе и заперся. Нечего говорить, что сон не явился мне в ту ночь.

Поутру я предчувствовал приход Юлии. Она явилась в неожиданно броском убранстве — в костюме Анны Пейдж из «Виндзорских насмешниц».

— Что нового? Как поживает прекрасная мисс Анна Пейдж? — спросил я с наигранной бодростью словами драматурга.

Она ничего не ответила, сняла накидку, поправила складку платья синего атласа и мантильку, наброшенную на плечо, опустилась на стул — передо мной была прежняя загадочная молчаливая Юлия.

— Налейте мне чаю, — наконец прозвучал ее голос.

— Признаюсь, что хочу уехать из этого города — навсегда. Мне здесь жутко, — сказал я.

— Я поеду с вами, — произнесла она.

— Но куда? — выдавил я усмешку. — Кроме того, ты не можешь уехать со мной, потому что я — убийца.

— Вы не убивали, — вдруг сказала она.

— Вот уж в чем не может быть сомнений… Я хотел избавиться от жути, что довлела надо мной.

— Вы не убивали, — повторила Юлия с необъяснимой непреклонностью.

— Мне мерзко под этим небом, — твердил я.

Она встала, взяла меня за руку и повела. Я истерично смеялся, глядя, как мы спускаемся по лестнице, выходим во двор, минуем заснеженную пристань. Но мои ноги уже не чувствуют крепости речного льда, грудь, прикрытая полощущей на ветру легкой тканью, — пронизывающего холода, только ладонь улавливает слабое тепло ее ладони. Берег уже далеко внизу, как и башенка звонницы, и все вольней, радостней мне, уже ничто не тяготит, уже нет ни холода, ни тепла, ни света, ни тьмы. «Что вам желается увидеть?» — доносится до моего, еще живущего слуха, голос. — «Ничего, — заворожено шепчу я. Ничего… В бездне нет ничего».