— Ну, ясно, ясно! — Сергей махнул рукой. — Шпионы, разведчики, контрабандисты… Кто там еще?

— Нарушители государственной границы, похитители оборонных секретов, валютчики, организаторы преступных вооруженных группировок… Что еще? Хватит, пожалуй, чтобы убедить тебя, сын, что все это — защита безопасности народа, и уж если и приходится применять насилие, то только к тем, кто этого заслужил.

Сергей смутился. Но ненадолго. Уже в следующую минуту лицо его было безмятежным.

— Да, па, правильно ты все говоришь. Но мало кто видит вашу работу, мало кто ее чувствует. Потому так и говорят, пишут.

— Может быть, ты и прав, сынок. Но, как говорится, служим не ради славы. И ты ведь не за славой в Афганистан рвался.

Самолет накренился, меняя курс, солнечные пятна из иллюминаторов переместились внутрь салона, легли на лица пассажиров, сидящих справа. Сергей отодвинул шторку, смотрел вниз, на далекую заснеженную землю, сердце его взволнованно билось. «Домой-домой!» — отстукивали часы на руке.

«Сынуля лет на пять повзрослел, — думал Виктор Иванович, откинувшись в кресле и прикрыв глава. — Афганистан не прошел для него даром. И узнал много, и пережил. А рука… ничего, сынок, рука оживет. Специальная гимнастика, ванны, уколы… Все Что нужно мы с матерью добудем. Лечись только прилежно».

Насмотревшись на землю, Сергей повернулся к дремлющему отцу, спросил:

— Па, ты извини за такой вопрос… Светлану когда-нибудь видел? Встречал?

Виктор Иванович открыл глаза, сел поудобнее.

— Да. встречал. Поздоровались, разошлись по своим делам. — Он помолчал, размышляя, стоит ли говорить большее? Решил, что стоит. Слова выбирал тщательно. — Сынок, дорогой! Забудь ты эту девушку, она, на мой взгляд, недостойна тебя. Через два месяца, как ты ушел в армию, выскочила замуж, у нее теперь ребенок. Воспитывает сама… Она никогда не спрашивала о тебе, хотя я видел ее не раз — и с париями, и одну, с ребенком. Она часто приходит гулять со своей девочкой в наш сквер. Отдохнешь, поступишь учиться, в институте много будет других девушек…

Сергей вежливо слушал, не перебивал. Смотрел прямо перед собой, думал. Руки его лежали на груди сцепленными, он шевелил пальцами. Какие мысли были сейчас в его голове — кто знает!…

Всю оставшуюся часть пути отец с сыном не разговаривали, думали каждый о своем. Самолет шел уже на снижение, земля заметно приблизилась, расстилались внизу заснеженные просторные поля и леса, выделялись ярко-белые петли застывших рек. На небе по-прежнему не было ни облачка, январский день сверкал холодным солнцем, а мириады солнц рассыпались внизу, были в каждой снежинке, в блестевшем от льда шоссе и вспыхивающих автомобильных стеклах, в оцинкованных крышах дачных домиков и стеклянных шарах посадочных огней… «Ил», сердито трясясь, бежал через минуту-другую по бетонке, мимо других самолетов, мимо знакомого двухэтажного здания аэропорта с белыми большими буквами на фронтоне — ПРИДОНСК.

— Дома, сынок, приехали, — оказал дрогнувшим голосом Виктор Иванович.

Сергей глянул на него влажными глазами, кивнул.

В распахнутую широкую дверь самолета хлынул морозный свежий воздух, от которого закружилась голова, и Русанов-младший невольно ухватился за поручень трапа. Беленькая, в форменном синем пальто стюардесса стояла сбоку двери, провожала «афганца» ласковым, подбадривающим взглядом: ничего, мол, солдатик, все у теба будет хорошо, желаю тебе здоровья!

Сергей улыбнулся девушке, пошел по ступенькам трапа вниз, жадно, полной грудью, вдыхая воздух родной земли. Он и сам наконец поверил, что все самое страшное позади, что остается лишь вспоминать чужие коварные горы, и треск автоматных очередей, и стоны раненых парней…

Ступив на землю, Русанов-младший шагнул чуть в сторону, присев, взял здоровой рукой пригоршню снега, поднес его к глазам, к Лицу.

— Пахнет, — сказал он отцу. — Да вкусно как!

— Ну, пошли, сынок, пошли, — растроганно проговорил Виктор Иванович, — Мать там заждалась.

Расправиться с судьей Букановой Генка Дюбель решил этим же летом. Ненависть к судье окрепла, была выношена в колонии и теперь требовала выхода, реализации. Наставник его, Васька Локоть, за годы совместной отсидки потихоньку не только обучил Генку (теоретически, конечно) подрывному делу, но и просветил его по части уголовного законодательства. При нем всегда был потрепанный Уголовный кодекс РСФСР, в разговорах с лагерным начальством он сыпал статьями, как горохом из рукава, и в спорах клал это начальство на обе лопатки. Васька, подробно изучив дело Дюбеля, внушил ему, что тот сидит лишние два года, Буканова-де превысила свои права и преступила закон, так как факта кражи досок со стройплощадки не было, а солдата-стройбатовца Генка шваркнул прутом непреднамеренно, а в процессе борьбы, хотя и превысил пределы необходимой самообороны. Выходило, что по одной статье Буканова осудила всего лишь за намерение совершить преступление, а По другой — якобы за умышленное тяжкое телесное повреждение. Хотя, какой умысел был со стороны Дюбеля? Никакого. Бить солдата он не собирался, ему нужны были доски, и если бы этот козел не стал мешать, то и череп его остался бы целым. Да и напал солдат первым, стал вырывать доски из рук Дюбелева, всячески оскорблял — что же тому оставалось делать?

В общем, укатала тебя Буканова, укатала, твердил Локоть Генке. Дураком будешь, если промолчишь. Подавай петицию в Верховный суд, пусть пересматривают.

Но Генка никуда писать не стал, а дал себе слово — Букановой отомстить.

Несколько поправив с помощью Боба свое материальное положение, Дюбель стал не спеша готовить взрывное устройство. Дома, у матери, нашелся старый будильник, которым по ветхости уже не пользовались, но он еще мог сослужить службу. Батарейки свободно продавались в магазинах, а порох нашелся у Игорька Щеглова — отец его занимался охотой. Начинить же посудину кусочками гвоздей, острыми железками, битым стеклом — раз плюнуть. Главное в этом механизме — электрическая цепь, часы, которые замкнут контакты в нужное, установленное наперед время.