Это бы все объяснило: брак, несчастье и это олицетворение вины в кресле напротив. Следовательно, они оба знали, планировали и сделали?

– Я пойду, - подтверждая верность озарения, роняет он. Вина - как камень, что давит на плечи: не снять и не облегчить, не подставить другой опоры.

– Прости мне, - быстро говорю я, - и закроем эту тему.

До поры до времени. Он должен понимать, что я не могу иначе. А если и не понимает - что с того?

– Я сам отвечаю за свои поступки, - не шевелясь, произносит он. Молодые падки на подобные декларации, но разница в том, что в эту минуту он действительно имеет в виду то, что говорит. И это означает, что спина - лишь предлог; не за роскошь дома и мира он себя наказывает, но за то, что остался жив. А Хисока умер, позаботившись о нем.
– Постарайся это запомнить на следующий раз, когда станешь мне объяснять насчет госпитализации.

Поразительно, как чаепитие сонастраивает мысли, чутким камертоном прозванивая ноты душ. Даже у таких разных собеседников.

– Уступи мне в этом, - прошу я. Он не может иначе, и я не могу, выйти из этого тупика можно только вдвоем.
– Я уступлю в ответ.

Изысканное переплетение голубоватых линий на фарфоре слишком сложно, чтобы он мог проследить узор, но попытки родич предпринимает. Смущен?

– Чем я таким тебя не устраиваю?
– интересуется. Несомненно, он стыдится собственного несовершенства, и пускается в объяснения.
– Я знаю, что не нравится мне. Мне не хотелось бы, чтобы ко мне... прикасались цетагандийцы, помимо прочего, и я вам не верю. А ты что? Боишься ответственности?

– Не только это, - хотя и это тоже, незачем скрывать. Как объяснить доступно?
– Это уродливо, когда тебя корчит от боли. Негуманно, глупо и несообразно. Если дело только в цетагандийских врачах - я найму для тебя бетанца.

– Я не предмет меблировки, чтобы меня ремонтировать, если я не гармонирую с обоями, - отчего-то злясь, отвечает он.
– Все остальное можно решить. Я, например, могу написать юридически засвидетельствованный отказ. Может быть, мне самому однажды придет в голову обратиться к вашим коновалам. Но мне самому, если ты понимаешь разницу. Или у тебя на меня личные виды?

Приходится запить изумление. Он что-то слышал о старых обычаях, когда вдовы становились вторыми женами родичей умерших, и проводит параллели? Но это давно не в ходу… впрочем, ему-то откуда знать.

– Я не намерен делать тебя… партнером, - максимально вежливо объясняю. Настолько далеко семейный долг не распространяется, и хорошо.
– Извини, - добавляю, испытывая некоторую неловкость. Но это вправду чересчур, барраярец в статусе моего супруга.

– Я просто расцеловать тебя готов от восторга!
– шипит он, сощурившись так, что и глаз не видно.
– А я уж боялся, что у вас это семейное...

Так он все же рассчитывал, судя по реакции?

– Я не знаю, из каких соображений мой брат решил на тебе жениться, но ты хотя бы смотрел на себя в зеркало?
– сердито интересуюсь. Он всерьез полагал, что я могу и должен быть в восторге от перспективы оказать дикой крови подобный знак уважения?
– Помимо всего прочего, я не могу спать с полутрупом.

– Вот мне еще один мотив не спешить откармливаться и обретать изящную походку, - заявляет этот наглец.
– Логично?

Я уже ничего не понимаю. Или он сейчас пытается избежать горечи отказа, отказываясь самостоятельно?

– Ты же не единственный, кем я мог бы заинтересоваться, - объясняю, злясь на собственную глупость. Он примитивен, а я не могу понять, что им движет, не обидно ли?
– Не болтай ерунды, я не хочу тебя ни в постель, ни в мужья. Поверишь на слово, или мне на крови поклясться?

– Желательно не на моей, - нагло посмеиваясь, уточняет он.
– У тебя такой сердитый вид, словно сейчас царапаться начнешь.

– А, прошу прощения, - отрезаю. Как он умеет бесить, и никакой почтительности.
– Если судить по твоему виду, я должен считать себя потенциальным насильником и уродом, раз уж, кроме насилия, у меня нет другой возможности заполучить в постель сомнительную радость в твоем лице.

– Что это у тебя за пунктик?
– мягонько спрашивает он, как шелком стелет. Паршивец почуял возможность укусить, вот и кусает.
– Я хоть что-то говорил про насилие? Или в вашей семье это болезненная тема?

– Как будто отношение неразвитых народов к гомосексуальности - секрет, - замечаю я.
– Дикие гены…

Не брань, но биологическая закономерность. Дикие аллели, небольшие популяции, естественное деторождение как единственная возможность выживания, никакого контроля над генотипами, исключая выбраковку. В такой архаике альтернативные союзы обречены.

– У тебя каша в голове, - сообщает он, поднимаясь, и он прав. С тем и остаюсь: действовать вслепую опасно и глупо, прояснить ситуацию без дополнительных сведений невозможно, я не умею читать в сердцах.

Да и есть ли у него сердце, право слово.

Глава 4. Эрик.

Здешний гимнастический зал ухожен и обставлен не менее богато, чем парадная столовая: хозяин явно проводит тут немало времени и оставляет так же немало сил. Тренажеры, стенка, зеркало во всю стену. И несколько рапир, аккуратно сложенных в стойку. Вся машинерия смазана и настроена, чтобы при нагрузках не издавать ни малейшего скрипа, лишь тихо ухает опускающийся наземь противовес. Полная тишина, давящая или успокаивающая - смотря по настроению. Наверняка здесь есть возможность включить фоном приятную музыку, но даже знай я, где выключатель, не стал бы. Тишина помогает собраться с мыслями.