Не понимаю, что в моих словах так его взвело, но он в ответ требует с нескрываемой злобой:

– Вы не пытаетесь сделать из меня правильного цетагандийского домашнего зверька, а я... я постараюсь ограничить проявления своего дурного настроения пределами моих личных территорий. И когда я говорю "личные", это автоматически исключает случившееся час назад. Я вам не стриптиз-шоу, чтобы на меня пялиться!

Под конец он почти кричит, резко замолкает, покусывая губу, и успокаивается лишь настолько, чтобы в словах не звучало истерики.

Он не может предложить большего, ценя свое слово, и раздражение от его упрямства смешано с тенью уважения.

– Соблюдайте правила вежливости, принятые в этом доме, и я не буду вынужден нарушать ваше уединение, - резонно замечаю я, оценив его упорство ниже искренности.
– Вы понимаете, что признание вас дееспособным будет впрямую зависеть от степени вашей адаптации, а без такового я не смогу даже подать запрос относительно вашей репатриации? Вы ведь к этому стремитесь?

Он заглотит эту наживку, должен. Не меньше, чем ему хочется домой, мне хочется убрать его из дома, пока ситуация не вышла из-под контроля. Полгода тихого поведения, нужное решение комиссии, запрос, небольшая взятка, и вся эта история закончится.

А был бы Хисока жив - я бы его выпорол, честное слово.

Мою выгоду он тоже понимает сразу.

– Я бы на вашем месте сделал все, чтобы избавиться от меня поскорей и любой ценой, а вы в своей гордыне еще ставите условия мне?
– мгновенно ощетинивается он.

Похоже, парень готов пожертвовать собственной выгодой ради возможности поупрямиться. Дурной у него характер. Еще пару уничижительно-колких замечаний, говорящих более о горечи в его крови, и очередной безапелляционный отказ я почти пропускаю мимо ушей как неважные, зацепившись за другое.

– ... не намерен быть с вами любезным или как-то сотрудничать, - рычит он.
– Больше не намерен.

Значит, я оказался прав в своих подозрениях? Вот с чего началось - он поставлял информацию? Оказывал услуги?

– Однажды вы серьезно обожглись, - пробую я, следя за его лицом. Он намерен мне мстить за все пережитое? Похоже, что так.
– Воля ваша. Если вы хотите перевести боевые действия сюда... попробуйте. Не выходя за рамки приличий.

Он предсказуемо скалится.

– Ну какие же приличия на поле боя? Или вам это понятие известно только понаслышке?
– Подбирает свою палку и поднимается, весьма неловко.
– Ваша семейка мне изрядно должна. И мне кажется, будет истинным удовольствием востребовать этот долг с вас, гем-лорд. С процентами.

Поразительно - он знает об ответственности семьи, как целого. Меня этот факт радует настолько, что пожелание доброй ночи выходит почти сердечным.

Эта каша сварится, притом по моему вкусу, я уверен. Я полагал, что столкнусь с действительно безнадежным дикарем, но у… Эрика, пора привыкать звать его по имени, - есть понятие о чести, о семейных долгах и обязательствах, это настолько обнадеживает, что даже провальная попытка выяснить подробности случившегося у сослуживцев брата не портит настроения.

Догадки, впрочем, углами выпирают из его слов и ситуации в целом: конечно, этот брак имеет с ударившей внезапно любовью столько же общего, сколько с очарованием неземной красоты, стирающей границы государств и войн.

Но упрямство, честность и готовность держать удар до последнего - этого не отнять, так что я могу понять, почему Хисока решил компенсировать неведомый мне обман таким неожиданным способом. А то, как явно юноша терзается виной, заставляющей его кусать окружающих так же сильно, как она кусает изнутри, настолько очевидно, что поневоле понимаешь: имя этого обмана - Барраяр. Что за услуги он оказывал и почему, не скажешь так слету, но расколотая вдребезги надежда сохранить сотрудничество в тайне, вернуться потом домой - достаточный повод не считать вдовца классическим случаем перебежчика.

Или, - мысль вызывает озноб, - это тоже легенда. Война кончилась, отголоски отгремели, а что осталось? Могила молодого Эйри в усыпальнице, да потенциально вхожий в благородные дома барраярский офицер?

Глава 2. Эрик.

Я открываю глаза и ловлю за хвост банальную мысль "где я?". Я ведь знаю, где. В доме гем-клана Эйри. От одного взгляда на узоры и арабески, которыми расписан потолок, начинает кружиться голова, даже когда я сжимаю веки, точно выдавливая из-под них навязчивую картинку. Цетагандийский дизайн. И я лежу на мягкой постели посреди всей этой роскоши, с характерным ощущением, как будто в спину вколотили железный гвоздь. Бессонница на полночи, превратившаяся в болезненное созерцание этих слегка фосфоресцирующих в темноте узоров, заставила их запомнить и возненавидеть с той же силой, как спирали гем-грима в окуляре прицела. Теперь, проснувшись, я спешно переворачиваюсь на живот, обхватив руками подушку и раздумывая, не вцепиться ли в уголок зубами. Поясница разламывается от боли, но это как раз привычная составляющая бытия, в отличие от прочей, меняющейся со дня на день, обстановки.

Только вчера меня, обременного лишь тощим вещмешком и палкой в руках, высадили с армейского транспорта в военном космопорте столицы Ро Кита. От десяти лет прежней жизни в моих пожитках осталась разве что поношенная, но крепкая армейская куртка без знаков отличия - и та точно не моя, а подобранная по размеру на складе. Мою собственную разнесло в лоскуты, когда всего за несколько месяцев до победы я превратился из капитана рейнджеров в пленного. Сейчас теплая куртка выглядела нелепо и жарко. Это дома, на Барраяре, нынче ранняя весна, вода точит проталины в мокром снегу, и уже можно выйти в горы без перчаток, не рискуя отморозить пальцы. А здесь - бабье лето, ухоженное, теплое, душистое, среди которого я смотрелся так же нелепо, как и на кожаном сидении лимузина, который вез меня из космопорта. Будто не хватало прочих несоответствий моей дурацкой жизни.