– Ты уверен, что я тебе так бесконечно доверяю?

Надо полагать, это означает "да".

– Снял бы ты рубашку, через воротник неудобно, - предлагаю невинно.

Со скептическим согласием он, тем не менее, приспускает плотную рубашку с плеч до середины спины, оставаясь в футболке. Я едва не хмыкаю, стараясь скрыть удивление. Что рождает эту покладистость - желание примирения или странный вид кокетства?

Размяв кисти рук, кладу их поверх стриженого затылка, смакуя странное ощущение колких волос, торчащих коротким жестким ежиком и щекочущих ладони. А вот теперь - мягкими полукругами, чуть поглубже, надавливая и разминая зажатые мышцы... Мысли ушли в отпуск, руки продолжают работать: не торопясь, без суеты и с полной уверенностью в собственных действиях. Эрик, что удивительно и хорошо, сидит неподвижно и не шевелится, закинув голову назад и помогая отсутствием сопротивления. Главное сейчас - не торопиться, мягко, без насилия и боли. Разогретые мышцы шеи расслабляются по чуть-чуть.

– Может, мне стоит раздеться и лечь?
– наконец, подает голос Эрик. Я не вижу его лица, но слышу в голосе немного иронии, чуть-чуть сна и ни следа злости. Неужели я пробился?

– Давай, - соглашаюсь я, стараясь не спугнуть его решимость. Странно, как близко он меня подпускает - и интересно, как далеко находится та граница, за которой последует решительное «хватит».

Эрик принимает уже знакомую позу на кровати - на животе, щекой на подушке, лицом вполоборота к стене и с ладонями стопочкой под ухом. Забытая рубашка осталась лежать на стуле, обтянутая темно-зеленой футболкой спина похожа на наглядную модель для студента-медика: выпирающие жгуты мышц, явно находящихся в гипертонусе, избыточное напряжение. Агнец на закланье.

– Сними это, будь добр, - прошу, подворачивая рукава и усаживаясь на край кровати, не слишком близко к «пациенту», опасаясь его спугнуть. Но барраярец последователен: молча запрокидывает руку за спину и стягивает футболку через ворот наполовину, не вынимая рук из рукавов и оставляя трикотаж под собой, как последний рубеж обороны. Усмехаюсь. Что тут скажешь?

Массажное масло пахнет корицей и цитрусовым меланжем, пока я грею его в ладонях. Пытаться размять подобную каменную мостовую без дополнительных средств - глупая жестокость, и по отношению к себе в том числе.

Кожа у Эрика неожиданно горячая, словно внутренний жар тела пытается выйти наружу; я прикасаюсь, проводя на пробу сверху вниз до поясницы, мягко, нестрашно, и начинаю поглаживать мышцы, пока не надавливая, просто очерчивая равномерные согревающие круги. Затвердевшие мускулы потихоньку расслабляются, радуя меня нормальностью реакции и облегчением задачи. Работать с телом, не изводимым избытком мыслей, гораздо легче, и неожиданно явная готовность Эрика подчиниться не может не вызывать радости.

Настоящая работа: проминать все это чудовищное напряжение, обходясь без боли, и минут двадцать, а то и полчаса, никак не меньше, я занят только ею. Согретые мышцы в итоге поддаются гораздо охотнее, я и сам согрелся, и на его щеке, сколько видно над подушкой, появился легкий румянец.

Поразительно странный вид: после всех своих приключений Эрик не кажется истощенным. Жилистое, прячущее силу сложение, очевидно, помогло ему восстановиться в рекордные сроки. Впрочем, есть и то, что не изменишь за несколько недель: спина, сплошь покрытая давними отметинами, напоминает шкуру леопарда и явно свидетельствует о склонности к келоидам. Среди старых, полустершихся меток выделяется шрам на пояснице - аккуратный, хирургически точный полумесяц, но какой варвар выдумал пословицу, что шрамы украшают? Припухлость сросшейся кожи я обхожу стороной. Не тот случай, чтобы рисковать, и слишком страшно обмануть чужое доверие, подаренное так неожиданно щедро.

С четверть часа или около того я вымешиваю ноющие от счастья полноценного кровотока мышцы, проверяю их состояние, проведя пальцами вдоль позвоночника, и они послушно сокращаются плавной волной. Я встряхиваю ноющие от усилий кисти и укрываю дремлющего барраярца покрывалом. Расстроенному болезнью и усталостью телу нужна всего лишь помощь, небольшой толчок - и дальше в действие вступит природное волшебство; но теперешнее равновесие сил и бед еще очень условно.

– Уже все?
– смазанно осведомляется Эрик. На самом деле он спит, иначе возмутился бы факту подтыкания одеяла.

– Все, - тихонько успокаиваю, прежде чем выйти.
– Спи, родич, добрых снов.

И слышу негромкое сопение, утешительно ровное и мирное. Утихающая боль и мужчину способна превратить на время в младенца, но что, кроме желания помочь, заставило меня лично заняться мануальной терапией, и что, кроме иррационального душевного расположения, может объяснять отсутствие желания немедленно вымыть руки?

Глава 12. Эрик.

За несколько дней в поместье я привык к безделью, нарушаемому лишь по-военному четким расписанием лечебных процедур. Понятия не имею, "сова" я сейчас или "жаворонок" - будильника я не ставлю, а выработанная годами привычка открывать глаза с рассветом куда-то делась. В те дни, когда слуга не поднимает меня за полчаса до визита бригады врачей с кучей аппаратуры, я могу проснуться аж за полдень.

На этот раз я с самого утра поступаю в цепкие лапы местных эскулапов, точнее - их главного, того самого дородного доктора, с которым я познакомился сразу по приезду на Цетаганду. Его осмотр - не редкость, но и не каждодневная обыденность.

По мне водят сканером, осторожно щупают, косятся на экраны, растягивают в пальцах длинные бумажные ленты с графиками и переговариваются о чем-то непонятном. Я, как обычно, замираю, точно на смотру, не в силах преодолеть инстинктивную неприязнь к деловитым прикосновениям и к цетагандийским медикам как таковым. Кажется, они это понимают, но комментариев не отпускают; общий осмотр напоминает балет, где все па расписаны заранее и слов не требуют.