– Ну, кое-что верно, – отозвался я. – Мне удалось договориться с царем Эгеем. – Наступило молчание, словно бы вокруг меня все одновременно умерли. – Он поклялся мне, что никогда не причинит зла мужам элевсинским, но будет считать их сердечными друзьями и родичами. Какой еще договор может заключить отец с сыном?

Они смотрели на меня, сохраняя молчание. Я не стал дожидаться, пока они начнут переглядываться.

– Я говорил всем вам в день, когда умер царь, что путь мой лежит в Афины. Я не назвал имени своего отца, потому что поклялся своей матери-жрице, что никому не назову его по пути. Кто из вас нарушил бы такую клятву? Она дала мне отцовский меч, чтобы я показал ему. Поглядите, разве он похож на меч простого мужа? Видите знак его рода?

Они пустили оружие по рукам. Я остался без меча, впрочем, что может сделать один против тридцати?

Я продолжал:

– Я – сын Миртовой рощи, которому предречено изменить обычаи. Разве вы не видите, что богиня берегла меня на пути? Отец мой явился в Трезен, чтобы добраться по морю до Афин, и зачал меня, когда мать моя развязала свой пояс ради Матери Део. Неужели подательница даров забыла об этом? У нее тысячи тысяч детей, но она знает каждого. Она знает, что я сын царя и царской дочери эллинов, народа, которым правят мужи. Она знала, что я возлагаю свою руку на то, что вижу вокруг. И все же привела меня в Элевсин и отдала царя в мои руки. Она лучше знает, кто породил нас и призывает домой. Мать меняет свое отношение к сыновьям, когда они достигают поры зрелости. У всего есть свой срок, кроме вечноживущих богов.

Они притихли, словно слушали кифареда. Слова мои не могли бы произвести подобного впечатления. Нечто невидимым облаком окружило нас, и я говорил из его глубин. Сказитель поведает вам, что это – присутствие бога.

– Вы увидели во мне чужака, – снова заговорил я. – Много мужей скитаются по свету ради наживы; они жгут города, угоняют скот, сбрасывают мужей со стен и забирают себе их жен. Так они живут, и окажись один из них на моем месте, для него это было бы выгодной сделкой. Но я воспитан в царском доме, где наследник зовется пастырем своего народа, потому что он защищает свое стадо от волка. Мы приходим, когда бог призывает нас, а когда он в гневе, мы служим ему жертвой. Мы идем на это собственной волей, потому что боги ценят дар, принесенный с желанием. Так и я пожертвую ради вас своей жизнью. Но только когда бог позовет меня, я отвечу за вас перед ним, но не перед каким-нибудь смертным. Это знает и мой отец, но он согласен. Такую-то сделку я и заключил в Афинах. Принимайте меня таким, как я есть. Другим я быть не могу. Вы слыхали мои слова, и если я не царь вам, меч мой у вас в руках, рядом со мной нет никого. Делайте, что сочтете правильным, а потом отвечайте перед небесами.

Я ждал. Наступило долгое молчание. Потом Биас встал, подошел к тому, у которого оказался мой меч, и взял оружие из его рук. Когда он вернул мне меч, буйный Аминтор крикнул:

– Тесей – царь наш!

И тут уже завопили все.

Но Биас молчал. Когда все смолкли, он, вскочив, стал рядом со мной и сказал:

– Хорошо. Сейчас вы можете радоваться, но кто из вас готов встретиться с проклятием? Помните: не приводить его назад в Элевсин, а оставить умирать в одиночестве.

Они что-то забормотали, и я спросил:

– Что еще за проклятие?

Биас отвечал:

– Царица наложила проклятие холодом на всякого, кто позволит тебе пройти.

– А что это такое? – спросил я, решив, что лучше заранее знать, с чем предстоит иметь дело. – Расскажите мне.

Они же увидели в этом отвагу.

– Холод в теле и очаге, холод в битве и холодная смерть, – проговорил Биас.

На мгновение резкая прохлада тронула мой затылок. А потом я прикинул, что к чему, и расхохотался.

– Пока я гостил в Афинах, – проговорил я, – царица пыталась меня отравить. Тогда-то я и узнал, что Ксанф действовал по ее поручению. Кстати, однажды она сама пыталась убить меня; видите шрам? Зачем бы все эти хлопоты, если достаточно одного проклятия? Так ведь? А кто видел, как оно действует?

Только что они слушали с серьезными лицами; но тут кто-то за моей спиной отпустил непристойную шутку. Я слыхал ее прежде, но когда предполагалось, что меня нет рядом. Они снова развеселились и громко закричали.

Но через какое-то время смуглый юноша, которому не понравилось убийство Файи, проговорил:

– Два года назад она прокляла одного мужа. Он громко вскрикнул и рухнул оземь, оцепенев как столб, потом встал, обратил свое лицо к стене и не пил, не ел до самой смерти.

– Что ж, возможно, – отвечал я. – Быть может, он заслуживал смерти, и ни один бог не защитил его. Но я служу Посейдону. И на этот раз Матерь Део, быть может, выслушала своего супруга. Это неплохо и для женщины, и для богини.

Слова мои доставили им особое удовольствие, в особенности тем из юношей, кто ухаживал за девицами, не нравящимися их матерям. Они вновь принялись хвалить меня; на этот раз я победил. Могу, кстати, заметить: в положенное время все они женились по велению сердца. В итоге одной половине достались хорошие жены, другой – плохие; словом, как и было всегда. Однако теперь с плохими женами стало легче справляться.

Должно быть, бог был милостив ко мне, поставив на моем пути в первый черед спутников. Я знал их, чувствовал их реакцию, понимал, как лучше ответить. Это была моя ученическая работа. Но когда я выехал навстречу дружине, то узнал вещь, которую невозможно забыть: манипулировать толпой много проще, чем несколькими людьми.

Дружина стояла возле моря, там, где подножия гор подступают к берегу. Это перешеек афинской дороги, его охраняют с незапамятных времен. Здесь возвели грубую стену из бревен и валунов, и все, кто мог взобраться наверх, стояли сейчас на ней. Я знал, что меня выслушают: они же были элевсинцы – их снедало отчаянное любопытство.

Посему я созвал совет, стоя на песке возле невозмутимых волн пролива, и белые чайки серебрились в голубом небе, а ветер, прилетевший от Саламина, перебирал султаны на шлемах. Постаравшись вспомнить все, что я знал об этих людях, я заговорил. Уже предки их жили бок о бок с эллинскими царствами. Они видели обычаи в землях, где правят мужчины, и, как я прекрасно знал, завидовали им.